Двуприродность причастий и проблема
их морфологического статуса
В настоящей
статье на обсуждение выносится старая
проблема – проблема определения частеречного статуса причастия, обладающего, как известно, своеобразным признаком
двуприродности,
заключающейся в одновременной отнесенности названного класса слов и к глаголу, и к имени
(прилагательному).
Однако,
перед тем, как приступить к
непосредственному рассмотрению
морфологического статуса причастия, кратко остановимся на истории
выделения и определения как самих частей речи, так и их
количества.
1. Как известно, части речи стали выделяться
еще на заре истории языкознания, конкретнее же, в начале так называемого периода донаучного
языкознания1, причем в основном в русле грамматического искусства. (Ср., например, первые труды по
древнегреческому, латинскому, древнеиндийскому, китайскому, арабскому языкам в
грамматиках Панини, Аристарха Самофракийского, Дионисия Фракийского, Варрона,
Присциана и др.).
Заметим, однако, что те или иные сведения о
морфологическом составе языков можно было найти и в исследованиях философско-теоретического
характера (ср., например, у Платона, Аристотеля, Конфуция и у других философов древности). Вообще надо
заметить, что, за редким исключением, в античном мире в основном
все работы носили синкретичный
характер, вследствие чего их можно было бы назвать философско- лингвистическими (ср., здесь, в частности, исследования
Платона, Аристотеля, стоиков, Панини и др., а также Эръя, Фанъянь, Шовэнь цзецзы и т.д.). Мысль эта подтверждается еще
и тем, что, как правило, определения тех или иных частей речи (в
основном же это имя и глагол) носят
сугубо логистический характер (ср. особенно у Аристотеля).
Сразу же заметим, что изначально проблема выделения частей речи сталкивалась
с вопросом их количества и качества.
Так, известно, что Платон выделял всего две части речи – имя и глагол; Аристотель – три: имя, глагол, союз2;
арабские грамматики – три: имя, глагол, частица (как видно, последние два источника отличаются друг от друга тем, что Аристотель выделяет союз, а арабы – частицу);
индийцы – 4 части речи: имя, глагол, предлог, частицу, т.е. в отличие
от предыдущих источников еще и предлог (здесь, правда, следует оговорить тот факт, что, по
мнению лингвоисториологов, в грамматике Панини выделяются имя существительное, имя прилагательное,
причастие, глагол; стоики – 5 частей речи: имя собственное, имя
нарицательное, глагол, союз, член.
Как видно из приведенного, в античном мире в
основном выделялись две главное части речи – имя и глагол. Другие же части речи (союз, член, частица, предлог)
были служебными. Однако еще в античном мире количество частей речи в грамматиках
уже увеличивается до 8, что происходит
в результате дифференцированного
подхода ученых к природе и
внутреннему составу имен и глаголов. Так, Варрон (1 в. до н.э.)
выделял имя, глагол, причастие, междометие,
местоимение, предлог, наречие,
союз; Аристарх Самофракийский и Дионисий Фракийский (II-I
вв. до н.э.): имя, глагол, причастие,
член, местоимение, предлог, наречие, союз; Присциан (V-VI
вв.): имя, глагол, причастие,
местоимение, предлог, наречие,
междометие, союз. Нетрудно заметить, что здесь мы имеем совпадение не только в количестве, но и в названиях частей речи (разве только, что у
Варрона и Присциана – междометие, а
у Аристарха Самофракийского и
Дионисия Фракийского вместо междометия – член; полное совпадение
же количества и названий частей речи
у Варрона и Присциана, возможно, объяснимо влиянием первого на второй).
Бросается в глаза и то
обстоятельство, что причастие,
местоимение, наречие выделены из имени и глагола.
Грамматические идеи донаучного
языкознания (античный период, Средние
века, эпоха Возрождения) заложили
основы научного языкознания. Так,
например, все 8 частей речи Дионисия Фракийского, Варрона, Присциана и др.
находим и в «Российской грамматике» (1755г.) М.В.Ломоносова (имя, местоимение, глагол, причастие,
наречие, предлог, союз, междометие).
Однако уже здесь в имени выделяются:
собственно имя, прилагательное,
числительное.
Интересно, что одни из основателей сравнительно-исторического языкознания А.Х. Востоков выделил как
самостоятельную часть речи прилагательное,
включив в него и причастие, а Г.П. Павский определил как самостоятельную
часть речи числительное, Л.В. Щерба и В.В. Виноградов также открыли новую
часть речи – категорию состояния, выделив ее из наречия.
Казалось бы,
в деле о частях речи все ясно. Однако это далеко не так, ибо и в наше время дискуссии о морфологическом (частеречном)
статусе тех или иных классов слов не затухают. Так, например, одни языковеды выделяют местоимение
и числительное как самостоятельные
части речи, но есть и такие, которые разносят их по другим классам
слов, включая их в системы имен существительных и имен числительных3.
Несомненно, что отмеченные колебания в установлении частеречного статуса тех
или иных классов слов, а также их
количества и названий, порождаются разными подходами к определению понятия «часть речи».
2. В свете сказанного выше, рассмотрим теперь
проблему причастия. Начнем с того, что
причастие, как самостоятельная часть речи, впервые было выделено в грамматических трудах Аристарха
Самофракийского, Дионисия Фракийского, Варрона, позднее же в работах Присциана, М.В.
Ломоносова. Но уже в первой
половине XIX века А.Х. Востоков, а позднее В.А.
Богородицкий и др. включили причастие в состав прилагательного.
В этом
смысле интересно, что
причастия некоторое время
«рассматриваются грамматиками в разделах, посвященных образованию и
склонению имен»4.
Однако позже статус причастия
определяется уже названиями двух частей речи – глагола и имени.
Приведем примеры: О.С. Ахманова пишет, что
причастие есть «именная форма глагола, грамматически изменяющаяся (в русском
языке) подобно именам прилагательным,
и обозначающая действие (состояние, процесс), приписываемое лицу или предмету как их
признак (свойство), проявляющийся во времени»5 (кстати, она же приводит
здесь синонимы «родовое глагольное слово», «склоняемое глагольное имя»); у С.Е.Никитиной6:
«Склоняемая глагольная форма», «Именная форма глагола V прилагательное»; в ЛЭС7:
«Нефинитная форма глагола»; у А. Мейе8: «Именные формы от глагольных
основ», «прилагательное»; у Барроу 9:
«Именные формы»; у Ж. Одри10:
«Отглагольные или первичные имена»,
«Именные формы глагола»; у Соколова 11: «Глагольные имена; в серии
«Основы иранского языкознания» – «неличные формы глагола». Во многих работах причастие описывается сразу под двумя рубриками – «имя» и «глагол»
(ср. у А. Мейе, Ж.. Одри и др.).
Следует заметить, что причастие определяется и как
«нефинитная форма глагола (вербоид)» 12.
В свете изложенного представляется
интересным рассмотрение номинаций (как
свернутых дефиниций) причастий в рамках одного и того же
конкретного (частного) языкознания.
Так, например, в русистике причастие определялось с самого начала как: 1) самостоятельная часть речи (М.В.
Ломоносов); 2) часть прилагательного (А.Х. Востоков); 3) смешанная часть речи (А.М. Пешковский); 4)
категория гибридных
глагольно-прилагательных форм (В.В. Виноградов); 5) одна из форм
словоизменения, транспозиции глагола; 6) форма глагола (Русская грамматика .Т.I. М., 1980). При этом любопытно, что до конца
80-х годов XX века в русистике господствовала точка зрения, считавшая причастие формой глагола (ср. даже учебные пособия,
например, в «Русском языке» 13 причастие не приводится в перечне
частей речи и определяется как глагольная форма, в «Русском языке» 14 причастие также не
называется в списке частей речи, зато
приводится в ряду неспрягаемых,
неличных форм глагола и
определяется как «особая форма глагола, которая объединяет признаки глагола
и прилагательного») . Но уже в начале 90-х годов XX века причастие выделяется опять как
самостоятельная часть речи (ср. даже в
учебнике по русскому языку 15, где причастие называется в ряду самостоятельных частей речи и определяется так: «Причастие – самостоятельная
часть речи…»).
Но вот
опять в учебном пособии по русскому языку 16, изданном
уже в 2004 г. причастие не
приводится в перечне самостоятельных
частей речи и определяется как
«неспрягаемая форма глагола», хотя и описывается, как и глагол, в отдельной
главе.
Посмотрим теперь в осетинском языкознании. Так у А.М. Шегрена 17
причастия описываются сначала как «имена отыменные и отглагольные», а потом
называются и под рубрикой «глагол». В.Ф. Миллер 18 же выделял
причастия только на –æг .
Далее у В.И. Абаева 19 читаем, что
«осетинский глагол имеет
причастия…, глагольные
имена». К.Е.Гагкаев 20 говорит об «именных формах глагола», «отглагольных прилагательных»,
«именных образованиях от основы глагола».
У Т.З. Козыревой 21 причастия называются «неспрягаемыми
формами глагола», «глагольными прилагательными». Далее следует сказать, что Хъоцты Бидзина 22, Н.К.
Багаев 22, не выделяя причастие, называют и описывают его
формы под такими рубриками, как
«Глагольные существительные», «Именные формы глагола», «Отглагольные
имена (существительные и
прилагательные)» (при этом Н.К. Багаев
формы причастий называет
«изменяемыми формами глагола» или
«именными формами глагола», а деепричастия
-«неизменяемыми глагольными формами».
Итак, в осетинском языке причастие или 1)
вообще не выделялось и не называлось
даже этим именем (Хъоцыты Бидзина, Н.К.
Багаев), или 2) выделялось, но не как
самостоятельная часть речи, а как класс слов, относящихся либо 2.1.) к именам,
либо 2.2.) к глаголам, либо 2.3.) к именам и глаголам.
Таким образом, причастие, за свою более
чем двухтысячелетнюю историю изучения, рассматривалось то как
самостоятельная часть речи, то как неокончательное наклонение, неличная форма
глагола / нефинитная форма глагола, неспрягаемая форма глагола, то как отглагольные имена / глагольные имена /
именные формы глагола / атрибутивные формы глагола, то как смешанная часть речи
/ гибридные глагольно-прилагательные формы, то как никакая часть речи и т.д. и
т.п.
Вот такая судьба, как говорится, у причастий.
Справедливости ради заметим, однако, что в истории языкознания «нелегкая жизнь
выпала и на долю таких классов слов, как, например, междометие (которое либо
относят к частям речи, при этом, к служебным /незнаменательным /
несамостоятельным, либо вообще выключают из системы частей речи, хотя и
приводят его под рубрикой «Части
речи»), местоимение (которое выделяется то как, самостоятельная часть речи, то
как класс слов, составляющие которого разносятся по разным именным частям речи, ср. здесь также термин
«шифтеры» Р.Якобсона), категория состояния (которая выделяется как
самостоятельная часть речи только В.В. Виноградовым и его сторонниками),
деепричастие (у которого судьба почти такая же, как у причастия) и т.д.
3.
После изложения краткой
истории изучения сути
частей речи вообще, и причастия,
в частности, естественно встает вопрос:
В чем же причина столь разноречивого определения морфологического
статуса названного класса слов? И самое главное тут: Каков же на самом деле тот
объективный критерий, который дает возможность безошибочного определения
реального морфологического статуса, во-первых, самого понятия «часть речи»
(иначе, экстенсионал и интенсионал этого понятия), во-вторых, (исходя из корректного ответа на «во-первых») причастия.
Очевидно, что тут неуместны выражения типа «как нам (мне) кажется /
думается, представляется», «На наш (мой)
взгляд» и т.п., весьма распространенных и довольно частотных в научном стиле.
Такие выражения уже недвусмысленно
говорят о субъективности излагаемой сути той или иной проблемы. Именно
поэтому мы и призываем здесь
обратить все свое внимание только на сам объект, т.е. на причастие.
Приняв же такое решение, обратимся к истории самих причастий, и вспомним, откуда, почему и как они произошли.
Рассмотрим для этого индоевропейский праязык.
В индоевропейском языке23 четко
противопоставлялись имя и глагол, а
между ними были имена с
глагольной основой, т.е. причастия (ср.: имя – имена с глагольной
основой, т.е. причастия – глаголы). Были и имена с неглагольной основой
(ср.: «Имя – имена с неглагольной основой – глагол), но они, по мнению А. Мейе,
были неиндоевропейского происхождения.
Следуя же Ж. Одри24, между именами
и глаголами были причастия – прилагательные (ср.: имя – причастие
(прилагательное) – глагол). Заметим
также, что В. Шмальштиг25 разделяет мысль Гонды о том, что название «adjectivum verbale» греческой грамматики более предпочтительнее термина
«причастие страдательного залога
совершенного вида», ибо последний характеризует функцию,
приобретенную со временем лишь частью
этих форм. Иначе, причастия на –*to предстают адъективными эквивалентами медия.
В.Шмальштиг26, развивая мысль Гонды
и др. об отсутствии в древнейший
период категории залога, приходит к выводу о том, что некоторые
глагольные формы восходят к
именным, у которых как раз и
отсутствовал залог. Этот же автор отмечает, что глагольные окончания
восходят к местоимениям, напр. *–еу
и относительное местоимение *–уо, а
также *–to /*–et /*–at восходят к местоимению, отраженному
в тематическом гласном *е или *о.
Слияние его с элементами *s,
*y, *t, *m привело к образованию форм (e/o/s ), (e/o/y), (e/o/t),
(e/o/m).
Эти же формулы, присоединяясь к
тематическим именным основам,
давали последним возможность функционировать как глаголы27 . Иначе говоря, «(местоимение + элемент
= формы) + именные основы = глаголы».
Или по другому, « глагол = имя + ( местоимение + окончание = формы)», т.е. «имя
– причастие – спрягаемый глагол».
Описывая состояние причастия в (индо) арийский период, Т. Барроу так же отмечает,
что формы этой лексико-морфологической
единицы в действительном и
страдательном залоге происходят от именных форм, что формы
на –*ant до соединения с глаголами были обычными прилагательными28.
И опять обратимся к А. Мейе29:
«Это причастие есть форма именная, но оно допускает при себе те же
дополнения, что и личные формы той основы, к которой оно принадлежит. С
другой стороны, корни, к которым
принадлежат глаголы, не отыменные, образуют в
то же время и имена, которые, смотря по их природе, имеют значения, близкие к значению глагола.
Наконец, эти самые имена могут входить
как составные части в сложные слова.
Эти-то три обстоятельства позволяли не прибегать к придаточным предложениям».
Кроме того, А. Мейе отмечает, что «причастие
в индоевропейских текстах, как и всякое прилагательное, может относиться к
любому члену предложения, к
подлежащему, дополнению глагола, дополнению имени»30. И еще:
«Причастие может быть вторым
элементом именного предложения,
комбинированного с глагольным»31. И, наконец: «Важная роль
причастий проистекает из того, что они
служат для примыкания, являющегося основным
синтаксическим приемом индоевропейского
языка»30
Как видно из приведенного, широкая функциональная маневренность причастий, по А. Мейе, объясняется их
морфологической двуприродностью или
даже, многоприродностью. Удивительно, но именно эту особенность
причастия еще в 1844 г. выделил
основоположник осетинского языкознания
А. Шегрен: «Вообще
многоразличные осетинские причастия, как и
деепричастия, сообщают языку
гибкость, многообразность и
приятность, выражая одним словом
то, что иначе следовало бы
обозначить многими»31. Из данного фрагмента ясно,
что А. Шегрен в осетинских
причастиях увидел их необычную функциональную природу, их особую
образность, изобразительность.
Следует однако заметить, что подобные функции обогащения и украшения речи выполняют причастия и во многих других (напр., в
индоевропейских) языках (здесь кроме А. Мейе, см. также у Одри,
Шмальштиг). Именно потому можно сказать, что отмеченное есть универсальная
черта причастий вообще, хотя, возможно,
верно и утверждение о том, что всякое слово предстает как свернутое
предложение, как вместилище магии, мифа, таинства (ср. в работах
А.Ф. Лосева, П. Флоренского).
Итак, сочетая в себе признаки разноплановых
частей речи – глагола и имени – и
умело используя их функциональные
потенции, причастия приобретают силу особой – третьей – части речи, обладающей,
однако, энергией и первых двух. Но вот что при этом интересно:
причастие к выбору признаков той или иной части речи подходит весьма избирательно.
Отмеченное проявляется в том, что в
разных языках причастие в стороне оставляет
именно те признаки, которые бы мешали
его свободному маневрированию в
пространстве предложения между именем и
глаголом. Так, например, осетинское причастие берет у глагола только
категорию залога и времени. Но берет тогда, когда залог, появившийся у индоевропейского глагола позже других категорий,
был еще слабо дифференцирован. Именно
потому в осетинском языке, как в наиболее последовательном преемнике индоевропейского праязыка,
«залоговые границы между
причастиями весьма текучи и
зыбки»32.
Назвав три причастные формы осетинского
языка, В.И. Абаев продолжает: «Три
значения присущи этим причастиям:
субъект действия, объект действия, самое
действие. Но эти три значения отнюдь не распределены четко между тремя
причастными формами. Напротив, каждая причастная форма могла
принимать и то, и другое, и третье значение в зависимости от конкретных условий и потребностей32 (ср. аналогичные мысли и у А. Шегрена33).
Здесь нетрудно убедиться в том, что отмеченная амальгамность залоговых форм сохраняет и расширяет маневренные возможности осетинского причастия, его относительную формальную независимость от глагола.
Следует далее заметить, что причастие
в некоторых других индоевропейских
(как, напр., в русском) и
неиндоевропейских языках может иметь не
только четко очерченные формы
залога (а также и других категорий) глагола, но и те или иные
грамматические показатели (род, число, падеж) прилагательного,
выступающие, как правило, средствами согласования. Однако же опять об
осетинском языке этого не скажешь,
ибо причастию здесь нечего заимствовать
у прилагательного, поскольку у последнего нет грамматических
согласовательных форм числа,
падежа, рода. Именно поэтому можно
сказать, что осетинский язык в сфере
причастий также сохраняет исконно
индоевропейский синтаксический прием в
виде примыкания.
Итак, причастие возникает как звено, связующее имя и глагол, как мост над
пропастью между ними. И если позволительно здесь такая аналогия, то можно сказать, что причастие выступает своеобразным смесителем функций правого (имя, как
выраженные конкретики) и левого (глагол, как отражение динамических –изменяющихся свойств) полушарий мозга. Или, если еще говорить терминами онтологии,
то причастие есть выражение связи
свойств (прилагательное) конечного (существительное), с его движением / изменением / развитием (глагол) в
пространстве – времени.
4.
Таким образом, из всего приведенного выше, становится ясно, что причастия в истории языкознания либо вообще
не выделялись, либо выделялись как придатки (или ответвления) глагола или прилагательного (имени), либо считались
синкретичной частью речи (с исходной
доминацией опять же или глагола, или
прилагательного), либо же
рассматривались как слова самостоятельной
речи. Все это, естественно, порождалось и провоцировалось самим лингвистическим
феноменом – причастием; его
необычностью, неординарностью. Во-первых, причастие, как это следует уже из его собственной истории, появляется только после
глагола и имени, появляется между
ними, появляется от них, от их
«брака». Забрав в себя все главные признаки «родителей», и поэтому
представляя их достойно, причастие становится самим собой, и занимает свое достойное место среди всех остальных частей речи, также предстающих «детьми» имени и глагола –
лингвистических субстанций,
соответственно представляющих также первоосновы
мирозданья, как материя и движение / изменение /развитие.
И теперь, после констатации отмеченных
фактов, остается вопрос: как складывается двуприродная сущность причастий,
каково их место в системе и
структуре частей речи? Достаточно очевидно, что ответ на этот вопрос требует совмещенного онтолого-гносеологического
(предметно-восприятийного) подхода к определению такого понятия, как «часть речи».
Отметим сразу, что в лингвистической
ментальности один и тот же
онтологический объект (в данном случае, часть речи как реальный фрагмент
языковой действительности) получает самые различные толкования, из которых потом складывается ментальный конструкт, претендующий на роль полноценного аналога
онтологического объекта.
Однако
при этом некоторые базовые
трюизмы, входящие в те или
иные когнитивные процессы, остаются имлицитными. Здесь мы имеем в
виду нечеткое осознавание сути таких банальных истин, как: 1. В мире
все взаимосвязано (либо непосредственно –
в пределах одной системы, либо
опосредованно – в рамках иерархических соотносительных систем); 2. Взаимосвязанность единиц есть
системно-структурное образование; 3.
Системы образуются из гомогенных единиц; 4. Каждая единица есть отношение различия / сходства, в котором числитель
– эта
сама единица, а знаменатель –
система, куда входит единица; 5. Каждая единица обладает системными и
межсистемными отношениями; 6. Отношения эти бывают релевантными
/существенными / семантическими / смыслозначимыми / статусообразующими и нерелевантными; 7. Каждая единица, в
зависимости от нахождения вне / внутри системы, естественно ведет себя
по-разному, и, несомненно, воспринимается тоже
по-разному.
Учитывая все отмеченное, можно сказать, что
понятие части речи в лингвистике, в зависимости от того или иного подхода, как
правило, рассматривавшего объект своего восприятия с позиции одного
какого-то, но гиперболизированного признака, представало чаще всего
своеобразной «вещью в себе». Подходы же эти были самые разнообразные:
семасиологический, логический, психологический, формально-лингвистический, семантический, функциональный, системный /асистемный,
концептуальный (когнитивный) и т.д. Именно этими подходами были выявлены
такие основные признаки
частей речи, как (1) общеграмматические значения, (2) частнограмматические значения, (3) синтаксические функции, (4) валентностные (сочетаемостные, дистрибутивные) признаки, (5) деривационные
(словообразовательные) свойства.
Весьма очевидно, что в деле определения
частеречного статуса тех или иных
слов языка крайне
необходимо объединить все
названные выше признаки ((1) – (5)) в
одну иерархическую структуру и использовать ее как когнитивный индикатор
морфологического статуса
вербальных лингвистических единиц.
Поступая таким образом, мы теперь
можем сказать, что в причастие от глагола переходит (1)-й
признак целиком, от (2)-го же –
только план содержания, для которого
обсуждаемая часть речи создает свой
план выражения, выступающий при
этом уже не как (2), а как (5). Далее к полученному лингвистическому «полуфабрикату» от
прилагательного присоединяются (3) и
(4) признаки. В итоге перед взором наглядно предстает смешанность,
двуприродность причастий, в
которых тесно сочетаются два ведущих признака – субстанциальная сущность
глагола (процессность как признак) и функционально-синтаксическая сущность прилагательного (признак/определение как процессность).
Следует заметить, что по признаку присутствия глагольного общеграмматического значения в
словах, их можно объединить под
общим названием «(от)глагольные имена». Если же теперь к «отглагольным
именам» присоединяются признаки (3) и
(4) прилагательного, то перед нами предстает уже причастие. При этом, крайне необходимо, чтобы «отглагольные имена» реализовали (3)-й пункт посредством
экспликации (4)-го пункта, как сочетаемости (отнесенности) только с именем, если же (4)-й пункт реализует (3)-й через сочетание с глаголом, то перед
нами уже не причастие, а деепричастие, т.е. класс слов, чей
морфологический статус
также подвергается сомнению.
Итак, заключая изложенное выше, сделаем
закономерный вывод о том, что причастие есть самостоятельная часть речи, поскольку это и не глагол, и не прилагательное, а вполне эмерджентная морфологическая единица, хотя по своей субстанциальной и функциональной конструированности предстает как этимологически двуприродная
сущность.
В любом случае однако, независимо от того, приемлема ли изложенная
точка зрения по обсуждавшейся
лингвистической единице, или
нет, следует отказаться ( и прежде
всего в интересах средней и высшей школы) от набившего оскомину
разнобоя в восприятии частеречного статуса причастий, от маятникового
однообразного движения «слева-направо – справа-налево».
1.Историю языкознания (в т.ч. историю
выделения частей речи) см. в : Амирова Т.А., Ольховиков Б.А., Рождественский
Ю.В. Очерки по истории лингвистики. М.,
1975. Хроленко А.Т., Бондалетов В.Д.
Теория языка. – М., 2004 (ч.1. История лингвистических учений); Алпатов В.М.
История лингвистических учений. – М., 1999; Шулежкова С.Г. История лингвитсических учений. – М., 2004; Лингвистический энциклопедический
словарь. – М., 1990 и др.
2. По «Лингвистическому энциклопедическому словарю» (М., 1990. –
С.578) еще и член.
3. См. сноску 2.
4. Барроу Т. Санскрит. – М., 1976. – С. 342.
5. Ахманова О.С. Словарь лингвистических
терминов. – М., 1966. – С.363.
6. Никитина Е.С. Тезаурус по теоретической и практической лингвистике. – М., 1978. – С.144.
7. См. сноску 2. С. 399.
8. Мейе А.
Введение в сравнительное
изучение индоевропейских языков. – М., 1938. – С.168, 336.
9. См. сноску 4.
10. Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XXI. Новое в современной индоевропеистике. – М.,
1988. – С. 46, 79.
11. Основы иранского языкознания.
Древнеиранские языки. – М., 1989. – С.227,265.
12. См. сноску 2. С. 399.
13. Давыдов С.И., Клюканова Н.Д., Севериненко
Ю.Д. Русский язык (для техникумов). – М., 1973. С.67, 160.
14. Костромина Н.В., Николаев К.А., Ставская
Г.М., Ширяев Е.Н. Русский язык (для пединститутов). – Ч.2. – М., 1989. –
С.44,114,115.
15. Бабайцева В.В., Чеснокова Л.Д. Русский
язык. Теория (для 5-9 кл.). – М., 1993, С. 80, 142.
16. Блохина Н.Г., Жукова Т.Е.,
Иванова И.С., Хамидова Л.В. Русский язык. Морфология и синтаксис. Практикум (для студентов учреждений сред.
проф. образования). – М., 2004, С.20–21,112.
17. Шегрен А.М. Осетинская грамматика. – СПб., 1844, §60–62. – С.125.
18.Миллер В.Ф. Осетинские этюды. Ч. 2. – М.,
1882.
19. Абаев В.И. Грамматический очерк
осетинского языка. – Орджоникидзе, 1959.
20.
Гагкаев К.Е. Грамматика осетинского языка. Дзæуджыхъæу,
1952.
21.Грамматика современного осетинского языка
(под ред. Г.С. Ахвледиани). Ч.1. – Орджоникидзе, 1963.
22. Хъоцыты
Б. Ирон æвзаг. –
Дзæуджыхъæу, 1930; Багаев
Н.К. Современный осетинский язык. Часть 1. – Орджоникидзе, 1965.
23. См. сноску 8. С. 246.
24. См. сноску 10. С.46,79,90–91.
25. Там же. С. 265.
26. Там же. С.270-275.
27. Там же. С.275–276.
28. См. сноску 4. С. 336 – 346.
29. См. сноску 8. С. 376.
30. Там же. С.377.
31. См. сноску 17. С.459.
32. Абаев В.И. Осетинский язык и
фольклор. Ч.1. – М.–Л., 1949. С.571.
33. См. сноску 17. С.424–426.