Б.Р. Хозиев, М.Р. Кулова

 

 

  лучезарному  солнцу  бытия"

(русскоязычная поэзия Г.Г. Малиева)

 

С чего начинается русскоязычная поэзия Г.Г. Малиева: с неповторимого лирического полета его фантазии, с души распахнутой навстречу людям трудной судьбы или с ранимости и сострадания к ближнему? Как бы то там ни было, бесспорно, одно: без умения видеть мир по-своему, без сопереживания, без впечатлительности, без человечности и искренности нет поэта Георгия Малиева, нет гениального "романтика и великого мечтателя" (1). Но все-таки самое главное в творчестве стихотворца – это его образы, "проникнутые неподдельным искренним чувством, полные неуловимой прелести и грации" (2). Георгий Малиев и на родном, и на русском писал настолько хорошо, что и тот, и другой – стали для него языками художественного творчества. В личной беседе с профессором Г.А. Дзагуровым он с удовлетворением признавался: "Берлинское издание моего сборника ("Горские мотивы". – Б.Х., М.К.), не сочти за хвастовство, меня радует" (3).

Однако приходится констатировать, что русскоязычная поэзия Георгия Малиева почти не изучена. Лишь вскользь упоминается о ней в воспоминаниях Г.А.Дзагурова (4), статьях Х.Н.Ардасенова (5), Т.А.Хамицаевой (6) и других. Тогда как в ней собран такой богатый поэтический материал, который постоянно напоминает нам о нашем долге перед народным поэтом и неустанно зовет нас к размышлениям. Показательны в этом отношении слова другого народного поэта Камала Ходова: "… если бы в наследии Малиева не было такой книги, как "Горские мотивы", которую Георгий написал на русском языке (она вышла в 1924 году в Берлине), то творчество поэта было бы намного беднее…  Русские стихи Малиева лишний раз напоминают: истинный талант всегда многогранен. Этой печатью истинного таланта отмечен и сборник "Горские мотивы". Особенно стихи "Сфинкс", "Путевая песня", "Цветы высот", "Памяти Коста" и многие другие. И хотя в них чувствуется влияние русской классической поэзии – они часть творчества Малиева, еще одна грань таланта, частица осетинской культуры, и мы должны это помнить" (7).

Перед нами два стихотворения из этого сборника и оба на одну и ту же тему: "Над титанами Кавказа" и "Горы…". В первом описывается природа гор, над которыми "плывет луна". Есть здесь и сказочная красота, и романтический зов, и ширь небес – атрибуты эпигонской пейзажной лирики. Малиевский герой обращается к луне, чтобы она оставила в покое "душу бедную, больную". А рядом – другая картина – переход к поэтическому обобщению:

Не зови, о месяц бледный,

Душу в ширь небес:

Скорбь царит и там – я знаю, -

Так же как и здесь…

Лирическая интерпретация природы в этом произведении – не символ человеческих чувств и человеческого мира, а одушевленное существо, живущее своей, только ей присущей, жизнью.

В отличие от первого стихотворения, лишенного метафор, "Горах" перед нами красуется поистине метафорическая россыпь:

Не скорбь ли мира там окаменела?

Иль, может быть, то полчище богов

В испуге диком вдруг оцепенело

Под темной шапкой хмурых облаков?

Создать такую целостную поэтическую картину – панораму гор мог только прирожденный художник слова. Именно эта неподдельная и неповторимая образность, выросшая из глубин народной мудрости, лежит в основе малиевской поэтики и на дигорском языке.

Своеобразие поэтического таланта Георгия Малиева впервые проявляется в пейзажных зарисовках и фольклорных стилизациях. Но в них поначалу оригинальные находки уживались со стереотипами и заимствованиями из Лермонтова: "Ты знаешь ворона, что завтра / На петле я буду висеть?" ("Узник") и Хетагурова: "В сакле тесной Джан-Булата / Уж давно погас огонь" (Фатима"). Стилевая разноголосица была ощутима даже в лучших стихотворениях Георгия Малиева на русском языке, но и на этом фоне "ослепляющий" образ давал надежду, которая затем перерастала в почти гениальные строки. Характерным в этом отношении является сонет "Сфинкс" (8). Древняя история и непосредственные впечатления из  прочитанного (вначале луна, природа, горы, теперь таинственные берега Нила) становятся основными источниками творчества поэта, помогая обрести свое поэтическое "Я" и на русском языке:

В стране седой, где вечный ропот Нила

Тревожит сон угрюмых пирамид,

Я знаю, Сфинкс – он сумрачно, уныло

Уж много дней в немую даль глядит.

Уже в этих строчках мы находим отзвуки песен самых популярных авторов древности о "стране седой". Воздействие античной классики побуждало его сочинять свои стихи "в тиши ночной". Позднее это было осознано поэтом как начальный толчок, "точка опоры", от которых оттолкнулось и на которое опиралось его  более зрелое творчество. С гордостью называя себя "певцом, глашатаем гор", Георгий Малиев вел свою поэтическую родословную от известных и безымянных народных сказителей-фандыристов и считал себя "братом меньшим" Коста – создателя знаменитой "Осетинской лиры".

Любовь к фольклору, знатоком и ценителем которого он был, Георгий Малиев пронес через всю свою жизнь. Об этом красноречиво свидетельствуют не только современники поэта, но и его стихи. Стихотворец в своей русскоязычной поэзии часто использует фольклорные мотивы и образы, видоизменяя и преобразовывая их порою до неузнаваемости. Так, например, в стихотворении "Волны Каспийские мне нашептали…", сюжет сначала развертывается, как и в народных лирических песнях о борьбе и свободе, описание грусти лирического героя, вместе с которым переживают и "звезды мерцаньем своим". В исповедальном монологе присутствует либо жалоба на свою горькую судьбу, либо безмолвное переживание… По своей романтической организации это стихотворение близка к частушкам, в которых преобладают хореические  ритмы и обязательная рифмовка четных или смежных строк.

Первые фольклорные подражания Георгия Малиева были далеки от совершенства, им недоставало цельности и безыскусности народных песен. Но, ошибаясь в частностях, греша некоторыми просчетами, талантливый поэт уловил не только формальные признаки народных песен, но и ее душевный настрой ("Кто же он – мертвец воскресший. / Иль бездомный чародей. / Что блуждая, точно леший. / По ночам страшит людей?"). И такие ее характерные особенности, как одушевление природы: "Сквозь сумрак грез игриво, фантастично / Встают пред ним картины прежних лет". Психологический параллелизм, повествовательность, внутренний мир героев раскрывается через их поступки: "Мне вспомнилась песня родная: / Как в башне угрюмой, глухой / Горянка, в плену увядая. / Томилась сердечной тоской".

В балладе "Месть"(9) абрека Измаила автор рисует сквозь призму фольклорных представлений. В кульминационный момент в разговор Гиданны и ее поклонники вмешивается сама природа:

                                                Вдруг на дворе, как злая кошка,

                                                Осенний ветер заревел,

                                                И вот в открытое окошко

                                                Лист дуба в сакельку влетел

                                                И лег, плач бури позабывши,          

                                                Он на полу ее сыром,

                                                Три капли крови, уж остывши,

                                                Виднелись, красные, на нем.

Далее сама природа "вынуждает" признаться абрека в своем преступлении, за которым следует наказание:

Сверкнул Гиданин взор злорадно –

И глухо вскрикнул Измаил:

Дух мести черной беспощадно

Во грудь кинжал ему вонзил

Некоторые литературные приемы и образы, воспринятые поэтом из фольклорных стилизаций станут позже частью его поэтического арсенала, с помощью которого он взойдет на вершину национального Парнаса – горы Уаза.

Образность в поэзии Георгия Малиева не словесный орнамент или украшательский прием, а способ художественного мышления и познания мира. Поэтому для глубинного понимания его поэтического почерка недостаточно перечисления одних лишь художественных особенностей, а необходим их всесторонний анализ в контексте как отдельных произведений, так и всего творчества поэта на русском языке.

Становление и эволюция образной системы мастера "изящной формы" (10) проходило через слияние двух родников в один ручеек – лиризм и живопись, или, как писал В.И.Абаев, "красота ритма, напевности, свободного и плавного течения … дигорской речи" (11). И это не трудно понять: духовный мир поэта складывался в условиях Мостиздахской сельской общины. Отсюда идеализация и великая любовь к природе, быту односельчан, национальному фольклору и целеустремленность мироощущения, в которых переплелись непосредственные наблюдения и впечатлительность горца-осетина. С одной стороны, малиевской образности, особенно дооктябрьского периода (1913-1915), присущ фольклорный налет, связанный с морально-нравственными исканиями поэта, с другой – Георгий Малиев все рассматривал через призму сельских впечатлений и материал для лирических образов он брал из чудодейственного мира природы и романтического мироощущения:

Месяц бледный одинокий

Вновь, как другу лучших лет,

С высоты своей холодной

Шлет сердечный мне привет…

Будь же другом мне, о месяц,

Путь мой чаще освещай,

И лучом приветно тихим

Мрак душевный отгоняй (12).

Лирические образы следующего этапа (1915-1917) творческого становления характеризуются как бы аналогиями между человеческой жизнью и реакцией на природные явления, вселенную, а также и на отвлеченные понятия: "Светом набожным и тихим / Освещая все кругом, / Бродит странником безродным / Он (месяц. – Б.Х.) в пространстве мировом". Специфическая образность, связанная с сельским бытом и горской природой, народным творчеством и мифологией – отличительная черта всего дореволюционного творчества Георгия Малиева.

Своеобразие малиевских образов заключается не только в их оригинальном материале, но и в их структуре. Главное место в них занимают сопоставления двух предметов – по общему признаку и по цвету. В роли определяющего фактора выступает мир природы, а в качестве его определения – все движется и дышит в нем ("В стране седой", "Полчище богов", "Бездонный чародей"). В этом как будто бы нет ничего нового: олицетворение – один из основных законов художественного творчества, пришедший в литературу из фольклора, берущий свое начало из первых представлений человека об окружающем мире.

Но Георгий Малиев оживлял природу не только и не столько для сопоставлений с человеческой жизнью. Да ему и не надо было "оживлять" природу: она для него – живое существо, которое чувствует и мыслит, страдает и радуется. Поэт обладал редким даром – ощущением слитности с природой: растения, животные, земные и небесные явления напоминали ему людей, земные дали и наоборот ("… холм соседний, как джин во поле ночной", "Вот, вот, как глаз кошачий, огонь вблизи сокнул", "… месяц, выплывая, как лебедь, из-за туч и сумрачно мерцая, на саклю кинул луч", "… месть – ее сестрица"). Для него "капли дождевые – предвестницы весны", которые должны рассеять "мрак душевный и сердца злые сны", чтобы "лучом надежды легкокрылой / Дух свой павший снова оживить".

Поэт, ощущая себя растворенной частицей "надежды легкокрылой", которая превращалась в "мощный луч своего вдохновенья" сбрасывала "с сердца гнет печали злой. / И в страну чудес и песпенья" вновь уносила воскресшую душу поэта. Это слияние с природой особенно полным, органичным и возвышенным станет уже в более зрелом творчестве Георгия Малиева; поистине и природа окажется "очеловеченной", а человек "оприродованным" – настолько они сольются воедино. Не природа сопоставима с человеком, а человек – часть природы – вот формула его мировосприятия.

Романтическое преображение мира было для него не поэтической условностью, в неотъемлемой частью его образного мышления. Оригинальное воображение поэта преображала старинные фольклорные и исторические сюжеты и рождало на их основе живые, развернутые описания. Это один из основных малиевских поэтических приемов – овеществление и оживление природы и абстрактных понятий. Благодаря нему для поэта открылся путь к первым многоступенчатым образам. В результате чего его поэтический мир стал строиться по законам метафоризации. Поэзию Георгия Малиева всегда отличала эта особенность, порой доходящая до сверхгармоничности. Горские напевы  нередко напоминают мозаику и разнообразные радуги:

Но мозаичность сглаживается, образность все больше подчиняется движению лирического переживания и общей настроенности стихотворения. Пластические образы почти не несущие в себе эмоциональной окраски, начинают отражать авторские настроения. В образную орбиту вовлекается мир человеческих чувств и абстракций: "От чего – не знаю, но в душе разбитой / О мечтах погибших песня-стон встает". Иным содержанием наполняются понятия выражающие различные душевные состояния – тоску, грусть, радость. Из общих, иногда расплывчатых картин ("И слеза печали, уж давно забытой, / Словно пламя злое, вновь мне сердце жжет"), они, обрастая эпитетами, приобретают большую конкретность и индивидуальность: дикий крик орлов, словно страж застывший, башня вековая, которая облегчает больную грудь поэта. Здесь наиболее выпукло сказывается блоковское влияние, первым на которое обратил свое внимание Хадзбатыр Ардасенов (13).

Появление новых качеств, характеризующих отныне малиевский образ (эмоциональность и романтическая приподнятость), было вызвано целым рядом причин, в том числе новым пониманием природы лирической поэзии  (не без влияния символистов и особенно А.Блока) к интенсивному способу воплощения чувств, при котором все средства изобразительности подчинены раскрытию лирического переживания. Учась у Блока лиризму, т.е. умению передавать состояние человеческой души и, прежде всего своей, поэт перенимал у одного из своих учителей тайны бытия, "холод бытия", радость бытия:

Истомили душу долгие скитанья,

Нет во мне уж больше прежнего огня…

Как цветы увяли сердца упованья –

Загубил их рано холод бытия.

Так сам поэт метко подметил то новое, что вошло в его поэзию вместе с символизмом: печаль о прекрасном и невозможном, что "светочем дивным над миром взойдет…".

Лирическая стихия творческого почерка Георгия Малиева в предреволюционные годы внесла значительные изменения не только в образность, но и затронула всю структуру его русских стихов – от тематики до звукозаписи. Стихотворение "Стансы" (14) свидетельствует о том, что основное его настроение – не восторженное любование родными пейзажами, свойственное ранним стихам поэта, а взволнованная и грустная дума лирического героя. Произведение открывается с поэтического описания его жизни, которая "темна, как осени ненастье", но он не хочет молить богов облегчить его страданья:

Тому не страшны уж страданья,

Кто слишком много пережил,

Кто рано-рано схоронил

Как странник грустный, всем чужой,

Я жить умею сам с собой.

Порой мне снится образ девы,

Сияя юной красотой,

И окрыляющей мечтой

Звучат в груди тогда напевы,

Но это только бред пустой

Души обманутой, больной…

Напряжение растет и достигает высшего накала страстей: "Так иногда лучом восхода / Утес печальный озарен". Пафос стихотворения  сосредоточен в образе "девы", которая "сияет юной красотой". Кульминация достигается сменой ритма и настроения: "И хочет верит в счастье он…". Перелом в содержании приходится на конец стихотворения:

Глядит безмолвно он в залив,

Внизу бушующий волною,

Внимая плачу диких волн,

Утес печали гордой полн.

Поэзия, как и Родина, начинается с песни. "Горские мотивы" (всего 26) включают в себя 5 песен ("Песня горянки", "Путевая песня", "Мне вспомнилась песня родная…", "Песня", "Песня абрека"), но если к этому добавить, что и остальные произведения носят песенный мотив (грустный или печальный – это уже предмет для другого разговора), то станет ясно, почему их автор назвал именно "мотивами". Здесь Георгий Малиев умело использует лирические особенности и русского песенного фольклора, заимствует отдельные выражения, приемы, не теряя при этом глубинных связей с национальным миропониманием и поэтическим творчеством.

"Песня горянки" (15) – первая в этом цикле – представляет собой сплав разных жанров фольклора: сказка, песни, присказки, частушки. В первой строфе передан синтезированный стиль русско-осетинской интонации старинного сказа:

Помню я, как мать родная

Говорила мне всегда,

Что для каждого на себе

Богом создана звезда.

Во второй и третьей – слышатся ритмы грустной лирической песни:

У окошка сакли бедной,

Тихо голову склоня,

Взор свой с грустью каждый вечер

Устремляю в небо я.

Ярко, радостно играют

Звезд блестящие стада,

Но звезды своей меж ними

Я не вижу никогда.

В четвертой – аналогии фольклорного стиха:

Где же ты, звезда родная,

Где, грустя, мерцаешь ты?

Покажись хоть раз единый

Ты с бездонной высоты.

После "Песни горянки" поэт по существу отказывается от фольклорных стилизаций в прямом смысле, т.е. произведений, передающих стиль источника, а пишет лирические стихи с установкой на песню. Поэтому почти все стихи русского цикла носят в себе своеобразный песенный напев, хотя их заглавия и не включают в себя слово "песня". Это и понятно. Ведь для Георгия Малиева песня – это высшая ценность по сравнению с простыми стихами, которая становится синонимом подлинной поэзии. Не потому ли поэт-песенник так изобразителен и неистощим в подборе и употреблении слов и эпитетов к "песне".

В 1913 году поэт написал еще один лирический шедевр "Путевую песню" (16). Автор сочиняет образы и сентенции, которые он кладет в основу своего поэтического кредо. Песня для него дороже жизни, только в том случае питается "кровью души". Быть может поэтому все его песенные строки полны горечи и страдания, надежды и оптимизма:

По ущелью из чужбины

Я спешу в аул родной.

Злой Урух во мгле теснины

Веет, плачет подо мной.

Не мелодья звуков нежных,

Не чарующий напев –

Слышны в плаче волн мятежных

Возмущение и гнев.

В малиевском песенном мире поет и плачет все – от мятежных волн до блуждающих звезд. Многообразная музыка – сердцевина песни – слышится "высоко над головами", где над "отвесами громад" неподвижною толпою сосны гордые стоят. И куда не кинет взор – горы, "точно полчища богов" на него взирают "из-под белых облаков". Земные пейзажи в этой песне начинаются с "мелькнувшего" вдали аула. И все же главная особенность этой песни не разнообразие и многоликость, а грустная задумчивость:

Но зачем тоской сжимает

Грудь и сердце песня та?

Ширь ли поля в ней рыдает,

Гор ли плачет теснота?

В отличие от Коста, в "великого мечтателя" нет городских пейзажей, разве что редкие упоминания в лирической прозе. Другая, не менее важная, черта песен поэта – ностальгия, круговорот жизни и взаимопревращения. Третья его "Песня" (17) льется рекой, лучезарной волной, где каждая капля созвучна музыкальному звуку. С песней "душе светлей живется", особенно с той, которую лирическому герою в детстве пела мама:

С тех пор прошло уж много лет,

Исчезло детство тенью легкой.

Во мгле земной – средь темных бед

Брожу один с тоской глубокой;

Под сенью лип, блестя, как луч,

Не мне поет тот светлый ключ.

Осмысливая свою песенную концепцию Георгий Малиев рисует человека, волею судьбы и призраку тирана, попавшего в тюрьму: "Песня абрека" (18). Поэт-песенник в этом произведении ставит перед собой задачу возродить, оживить и обновить классические традиции в этом многотрудном жанре. На этот раз в ней преобладают элементы баллады, в которой человеческая память и человеческая гордость близки друг к другу как струны сердца и родники души. В этой ситуации автор выступает защитником единства и справедливости человеческих отношений.

Георгий Малиев был оригинален и своеобразен еще в одном плане – у него практически нет посвящений. Единственное исключение он сделал для К.Л.Хетагурова. "Памяти Коста" (19), написанное в 1916 году, является лучшей во всей книге "Горские мотивы". Здесь во всем блеске раскрылось поэтическое искусство "вдохновенного романтика". Именно в этом стихотворении он и в русском языке сумел показать "во всей полноте, какие красоты ритма, напевности, свободного течения таит в себе русская речь", хотя пафос страдания и скорби роднит его с другими стихотворениями цикла: "Тая в душе свои страдания, / О брате меньшем он скорбел". После этих слов, буквально, следует взрыв вдохновения и образности: "И стих его души сверканье / Металлом плачущим звенел". Эти слова Георгия Малиева – одного из тех кому великий Коста завещал свою лиру – как нельзя лучше передают высокое призвание и назначение творчества "огнехранителя кавказской поэзии" (Расул Гамзатов), которое стало "высшим поэтическим воплощением народа" (20).

Подобно тому, как романтики духа через таинственную гладь солнечных лучей постигают горизонты вдохновения, Георгий Малиев в этом произведении собрал воедино "сияние звезд", показав дорогу к свободе творчества. Свобода творчества зажигает свет вдохновения независимо от цвета кожи, крови, национальной принадлежности, направляя его луч в конечный пункт назначения – в "царство высшего сознания", где "законодательная власть" принадлежит не "грубому мечу", а "живой творческой речи", способной возвышать прелести преображения мира и сообщать людям истинное таинство искусства. Коста Хетагуров, по мнению автора, это "облик мощного титана", который, как алмаз. Блеск алмаза, прорезая "свет в конце тоннеля", открывает не только особенности гения Коста, но и характер народа, его родившего. Георгий Малиев в своем посвящении вдохновенно показывает значение  гения и как поэта, и как человека, который дорог не только Осетии – ему внимал "из-под тумана седой таинственный Кавказ".

Стихотворение раскручивается и по вертикали, и по горизонтали. Это и позволяет автору "Горских мотивов" раскрыть до конца исповедальную линию хетагуровского стиха. Здесь двух поэтов сближает судьба: ссылки, страдания, разлука с Родиной, смерть и расстрел другого. Не случайно и его посвящение было приурочено к десятилетию кончины поэта. Георгию Малиеву двух лет не хватило для того, чтобы стать свидетелем признания "торжествующего гения Коста". А если бы ему довелось выступить перед памятником поэту, то его посвящение, среди "елейных благостных речей", заготавливаемых по таким случаям, прозвучало бы исповедью высшего сознания:

Умолк, - но стих его певучий

В сердцах людей еще звенит,

И миру темному сквозь тучи

О солнце вечном говорит.

Оба поэта были "лучезарными вестниками вечного солнца" – поэзии, таковыми они останутся и вовеки веков.

Фольклорному "освещению" в творчестве Георгия Малиева подвергались не только стихи на осетинском языке, но и на русском. Нартское сказание "Симд нартов" в одноименной поэме стихотворца сильно осовременено, переосмыслено и переделано. Малиевский Нарт Батрадз скорее напоминает главного героя одного из поэм автора. В этом поэт следует фольклорной традиции, которая утвердилась в осетинской национальной литературе. Вспомним, хотя бы, поэму Коста "Хетаг". В трактовке образа нарта Георгий Малиев также следовал романтической традиции – его герой поборник вольности. В своем первом эпическом опыте "Симд нартов" (21) автор умело задействовал и духовный опыт своего народа, которому свойственны "близость" к определенному факту, лицу, лирическая окрашенность событий и "участие" природы" в человеческих делах:

Алым пламенем объятий,

Разгорается восток,

И с вершин седых Кавказа

Веет легкий ветерок (22).

Стремясь передать старинный колорит нартского танца, Георгий Малиев обильно привлекает фольклорный материал: "Сквозь предутренний туман / Показались вдруг мужчины: / Нарт Хамыц и Нарт Сослан. / Канца сын – Саой могучий, / Нарт Батраз – Хамыца сын…" (23). Так была найдена точка пересечения прошлого и настоящего – перекличка двух эпох. Именно благодаря этому свободолюбивому эпосу (при всей его песенной насыщенности) поэма Георгия Малиева воспринимается как демократическое произведение, которое пророчествует о наступлении новых, вольных времен. Словом через нартский эпос происходит поэтическое самоопределение и выход поэта на современность. По сравнению с другими эпическими полотнами "Симд нартов" отличает огромная идейно-художественная зрелость, проявившаяся в ее реалистической направленности, в успешных попытках связать историю с современностью. Колорита, например, овеянная дыханием эпоса сцена приезда "Акулы – красы вселенной" к нартам:

Нарты, все еще ликуя,

Продолжали танец свой.

Из окна кареты смотрит

Акула-звезда на них,

Отражают удивленье

В шуме танцев лица их.

Нарт Сослан не воздержался

И, танцуя, молвил ей:

*  Акула – краса вселенной,

Чудо – гордость двух морей,

Много дней тебя мы ждали,

Совершая симд лихой,

Будь добра, станцуй сегодня,

Ты, красавица, со мной… (24).

Эта эпическая (жанровая) картина как будто выхвачена из далекого прошлого, причем это не просто зарисовка с натуры, но и проникновение в психологию нартов: сказочный ритм – сказочного танца, боевой задор Нарта Сослана, и, наконец, невиданная красавица Акула. Диалоги героев перебиваются авторским раздумьем  о судьбе нартов. Беседа Нарта Сослана и Акулы написана в эпическом ключе и это дает возможность читателю ярче представить  себе атмосферу той эпохи, отношения между людьми, скромное место женщины (даже такой красавицы, как Акулы) в нартском обществе.

Георгий Малиев в "Симде нартов" старается передать особенности Нартского общества (размах танца, богатырская удаль, доблесть нартов и коварство врагов). Поэма не перегружена диалектными и просторечными словами, и употребляются они не столько для обозначения предметов быта и создания историко-фольклорного быта, сколько для воплощения сказовой манеры. Таким образом, можно с уверенностью сказать, что "Симд нартов" является одним из самых больших удач в русскоязычной поэзии Георгия Малиева.

Таков, примерно, путь, пройденный малиевским образом "бездонной печали" ("Печаль моя бездонна") – от зарождения  до становления, от замысла до воплощения. Лирический поэт пришел в этот мир для того, чтобы все познать, и все познанное отдать людям. Но сатрапы советского авторитаризма лишили его этой возможности. Пророческое стихотворение "Узник" было написано до революции, но содержание его говорит о том, как будто оно нацарапано замерзшими пальцами на клочке бумаги в одном из сибирских гулагов в 1937 году незадолго до своей смерти. Узник, потеряв все надежды на освобождение, просит злую вестницу ворону:

Слети, о вещунья, скорее…

Прокаркай о казни моей…

И пусть соберутся соседи

И весь мой аул дорогой,

Поплачут, посетуют сердцем,

Почтив мою память слезой.

Средь смуглых красавиц аула

Ты встретишь горянку мою,

Скажи ей, что я, умирая,

Привет свой последний ей шлю.

Что это, горькое пророчество судьбы или трагическое предвидение поэта? Видимо, и то, и другое! Иначе оно бы не свершилось четверть века спустя. Но так или иначе Георгий Малиев выразил в своем творчестве тоску человека XX века по матери-природе его создавшей, по матери-родине его воспитавшей и по матери-женщине его родившей. Поэтическая тоска – это тоска особого рода. Он в ней остро и горестно переживал за всех (и за невинного узника, и за орла-пленника, и за судьбу Коста, и за храброго абрека, и за черноокую Фатиму, и за пленного Сфинкса, и за юную деву). В своей русскоязычной поэзии Георгий Малиев обычно предпочитал конкретно-чувствительные образы, но среди них, словно "чудо – витязь молодой", возвышается глетчер Природы и Сердце Родины. Может быть, поэтому нам так близки "Горские мотивы" поэта, зовущие нас "К лучезарному солнцу бытия".


 

примечания:

 

1.       Абаев В.И. О Георгие Малиеве. Предисловие к кн.: Малити Г. Иряф: Уадзимистæ ирон æмæ уруссаг æвзагтæбæл. – Орджоникидзе: Ир. – 1986. С. 5.

2.       Тыбылты Алыксандр. Уацмысты æмбырдгонд. – Цхинвал: Ирыстон. – 1988. – С. 117.

3.       Дзагурти Губади. Малиев Георгий Гадоевич // Ирæф. – 1996. - №3. – С. 7.

4.       Там же.

5.       Ардасенов Х. Георгий Малиев // Советская Осетия. – 1958. - №№9-10. – С. 135-139.

6.       Хамицаева Т. Певец добра, дружбы и справедливости (К 100-летию со дня рождения Г.Г. Малиева) // Литературная Осетия. – 1986. - №68. – С. 103-107.

7.       Ходов К. "Эх, мне бы крылья…" // Северная Осетия. – 1996. – №231. – 3 дек.

8.       Малити Г. Сфинкс // Ирæф: Уадзимистæ ирон æмæ уруссаг æвзагтæбæл. – Орджоникидзе: Ир. – 1986. – С. 197.

9.       Там же. С. 203-204.

10.   Тыбылты А. Литературный сборник на осетинском языке "Малусæг" // Уацмысты æмбырдгонд. – Цхинвал: Ирыстон. – 1988. – С. 117.

11.   Абаев В.  Указанное сочинение. – С. 8.

12.   Малити Г. К месяцу // Ирæф: Уадзимистæ ирон æмæ уруссаг æвзагтæбæл. – Орджоникидзе: Ир. – 1986. – С. 206.

13.   Ардасенов Х. Георгий Малиев. Посл. к кн.: Малити Г. Ирæф: Уадзимистæ ирон æмæ уруссаг æвзагтæбæл. – Орджоникидзе: Ир. – 1986. – С. 293.

14.   Малити Г. Иряф: Уадзимистæ ирон æмæ уруссаг æвзагтæбæл. – Орджоникидзе: Ир. – 1986. – С. 218-219.

15.   Там же. – С. 194.

16.   Там же. – С. 200-201.

17.   Там же. – С. 209.

18.   Там же. – С. 215.

19.   Там же. – С. 220.

20.   Андронников И. Высшее поэтическое воплощение народа // Литературная Осетия. – 1979. - №59. – С. 16-17.

21.   Малити Г. Ирæф: Уадзимистæ ирон æмæ уруссаг æвзагтæбæл. – Орджоникидзе: Ир. – 1986. – С. 223-239.

22.   Там же. – С. 223.

23.   Там же.

24.   Там же. – С. 228-229.

25.   Там же. – С. 221.

 

 

 

 

Hosted by uCoz