С.Д. Рамонов

Экстралингвистические[1] аспекты национального

в трилогии «Послы гор»

              К  прозе осетинских писателей, пишущих на русском языке, можно отнести произведения Инала Канукова, Коста Хетагурова, Георгия Цаголова, Цомака Гадиева, Батырбека Туганова, Дзахо Гатуева, Хаджи - Мурата Мугуева, Езетхан Уруймаговой и других. Творчество В.М. Цаголова также можно отнести к русскоязычной осетинской прозе.

           Национальное и интернациональное его трилогии в полной мере может отражать «русскоязычие», компонентами которого являются умение писателя «глядеть на мир глазами своей национальной стихии, глазами всего народа»[2] и русский язык как форма письменного и устного общения. Хочется сразу особо подчеркнуть, что русский язык является для В.М.Цаголова естественным языком, на котором в его сознании свободно образуется стройная система ассоциаций и семантических связей. Текстовый анализ его произведений позволяет исключить даже намеки на то, что писатель, производя синтаксические фрагменты, соотносил понятия с осетинской лексикой, а затем находил русский лексический эквивалент. Все этапы между узнаванием и  номинацией предметов, понятий происходит в сознании писателя при прямой актуализации русских лексем. Мы можем твердо утверждать, что В.М.Цаголов использует доминантный русский речевой механизм, позволяющий ему порождать речевые, художественные произведения, принадлежащие языку иноэтнической группы.

  При анализе структуры и уровней литературного языка,  которым пользуется  писатель (фонологическим, синтаксическим, лексико-семантическим и стилистическим), мы не обнаружим синтаксических калек, новых структурных типов словосочетаний, каких-нибудь новых конструкций простых и сложных предложений, характерных для осетинского языка, т.е. язык писателя свободен от влияния осетинской языковой системы. Хотя в тексте и встречаются несколько надуманные, нехарактерные для разговорной русской речи диалоги героев-осетин, но это сделано сознательно, чтобы подчеркнуть национальный колорит персонажей. Не зря уже во второй и третьей книге трилогии писатель старается как можно больше диалогов между героями-осетинами давать на осетинском языке, т.е. мы не выявили прямой и косвенной интерференции[3], допущенной писателем бессознательно, независимо от его воли и желания.

Все вышесказанное подтверждается экстралингвистическими фактами биографии писателя. В.М.Цаголов вырос в семье с неоднородным языковым полем.

«С родителями я разговаривал на смешанном языке - русском и осетинском... А за пределами дома, во дворе и на улице, естественно, разговор был только на русском... и первые книги, которые я стал читать ,это были ... сказки Пушкина. ...Учился в советской русской школе, конечно, с тех пор я мыслю только по- русски»[4] Это можно назвать ярким примером естественного билингвизма, возникающего тогда, когда ребенок помещается в разноязычную среду. Второму языку(русскому) ребенок в этом

 случае учится точно таким же способом, каким он учится родному языку. Стимул обучения - потребность в коммуникации.[5]

  В случае с писателем Цаголовым экстралингвистические факты биографии привели к тому, что он владеет двумя языковыми системами, но не в равной степени. Как признается сам писатель, «осетинским я владею на бытовом уровне»(стенограмма от 20.10.96 г.). Русский язык, как уже было сказано выше, практически в совершенстве используется писателем во всех формах как письменного, так и устного общения. Достаточно прочитать трилогию, чтобы обнаружить, какое богатство народно-разговорной, диалектной, архаичной лексики русского языка знает писатель. На вопрос: «Смогли бы Вы написать произведение на осетинском языке?» Цаголов отвечает:

 - Нет! Не смог. Не получилось бы, потому что, когда я читаю оригинальный текст на осетинском языке, то читаю с трудом, мне нужно дважды-трижды пройти по тексту, чтобы вникнуть в содержание... а уж написать - это разве  можно, надо чтобы мысль текла, чтоб она не задерживалась...» (стенограмма от 20.10.96 г.).

  Итак, если мы будем принимать в качестве критерия определения «родной язык» ощущение писателем русского языка своим, потому что на нем его «мысль течет, не задерживаясь», и не будем связывать понятие «родной язык» с принадлежностью автора трилогии к определенной этнической группе (осетины), то можно определить русский язык как «родной» для писателя.

  Сам автор по этому поводу говорит, что  «...я не могу подходить к  русскому языку только как к инструменту общения, потому что я мыслю на  русском языке. Сразу возникает мысль не на осетинском, а на русском, значит русский язык родной для меня, но грань какая-то все-таки есть между русским и осетинским» (стенограмма от 20.10.96 г.).

В продолжение мысли Цаголова известный кабардинский писатель Алим Кешоков подчеркивает, что « писатель пишет на том языке, на котором он может наилучшим образом выразить себя в надежде, что найдет и читателя... рабочим языком писателя становится тот, который был приоритетным на протяжении всего времени его обучения...»[6]

К вопросу о русском литературном языке автор данной работы  может привести следующие интересные высказывания и факты, которые  следует рассматривать как  противоположные нашей позиции. Классик детской литературы С. Михалков категорически заявляет: «Я считаю, что писатель любой национальности, пишущий по - русски является представителем русской литературы. Пастернак - русский поэт, Маршак - русский поэт,  Барто,  Кассиль  -  русские детские писатели»[7]. С ним согласна и доктор филологических наук, проживающая ныне в Риге, Ингрида Соколова, которая считает, что «русский по национальности и пишущий на русском языке и есть русский писатель»[8]. Кузьмина Эдварда Борисовна, дочь знаменитой переводчицы и известной писательницы Норы Галь, с неподдельной искренностью и эмоциональностью говорит, что «нынешние «патриоты», которые стараются оторвать от русской культуры тех, кто говорит и творит на русском языке, но не русские по крови, только демонстрируют свое бескультурье. Ибо тогда не русские, а «русскоязычные» сам Пушкин - правнук «Ганнибала - арапа, и Жуковский - сын пленной турчанки, и Лермонтов, и Фет... Да и любого русского копни, вспомни историю - это смешение племен, чудь, неря и т.п. - и в каждом найдешь прадедов - варягов или татаро - монголов...

Так и мама  - по паспорту была еврейкой, но ощутила это на своей «шкуре», в годы гонения на «безродных космополитов», когда была практически без работы. А так - она не знала еврейского языка, практически не знала еврейской литературы, в доме у нас не было даже еврейской кухни. Мы жили в России, говорили на русском языке, читали и любили с детства русскую литературу - именно она была нам родной и поэтому мы ощущали себя именно русскими и, когда в 1959 году мама перевела на русский язык «Маленького принца» Антуана де Сент - Экзюпери и это сразу принесло ей имя и признание, и она уже получала работу именно ту, которую хотела и переводила лучшие произведения писателей Франции («Планета  людей»  Сент - Экзюпери, «Посторонние» Камю), Австралии («Поющие в терновнике» К. Маккалоу), Англии (Пристли «Опасный поворот» и «Время и семья Конвей», Уэллс «Пища богов», Войнич «Джек Реймонд», Олдингтон «Смерть героя», А. Кларк «Конец детства», Диккенс, Моэм и др.), США (Драйзер «Американская трагедия», «Джени Герхардт», «Убить пересмешника»,  Д. Лондон «Смок и малыш», десятки рассказов Р. Бредбери, Брета Гарда, Селинджера «Над пропастью во ржи»,Э. По, О. Генри  и др.) - она работала для русского читателя, обогащала русскую культуру»[9] Уместно отметить, что в 1936 году в своем письме к Н.Н. Накорякову, за месяц до своей смерти, А.М. Горький писал по поводу «антологии советской поэзии за двадцать лет»: «издавая антологию, вы сделали бы очень хорошо, если бы подчеркнули интернационализм поэзии нашей посредством включения в антологию переводов армянских, грузинских и других поэтов братских республик. Разумеется, эти переводы тоже будут стихами русских поэтов»[10]

 Небезынтересно узнать, что достаточно обширный материал для постановки проблемы  русскоязычия можно найти в наследии русской литературы 18 - 19 веков, где открывается своеобразная область, представленная большим количеством художественных текстов таких поэтов и писателей, как Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Герцен, А.К. Толстой. Всех названных выше писателей объединяет то, что они являются носителями или двуязычия - Пушкин, Лермонтов (русский и французский язык), Хемницер (русский и немецкий), или трехъязычия, как А.К. Толстой (русский, французский, немецкий), или даже четырехъязычия, как Тургенев (русский, французский, немецкий, английский). Как яркий пример билингвизма в пределах двух близкородственных языков должна быть названа здесь литературная деятельность Шевченко, писавшего и по-украински, и по-русски, также классика осетинской литературы Коста Хетагурова, оставившего прекрасные образцы публицистики на русском языке, и др. .

В  отличие от  мнений С. Михалкова, И.Соколовой и М. Горького,  автору работы больше близка позиция писателя  И.С. Тургенева , который, несмотря на блестящее владение тремя западноевропейскими языками,  неоднократно с полной недвусмысленностью и явным раздражением высказывался о невозможности для него художественного творчества, кроме как на родном языке. Так, по поводу книжки С.А. Венгерова «Русская литература в ее современных представителях. И.С. Тургенев», где критик, говоря о совершенном знании иностранных языков Тургеневым, утверждал, будто «некоторые повести писаны им по-немецки; есть его оригинальные вещи на французском языке», автор «Записок охотника» следующим образом сформулировал свой ответ на эти слова: «Это предположение уже не в первый раз появляется в печати, но я всегда видел в нем намерение  меня уязвить. В Вас это намерение немыслимо - но тем непонятнее  для меня Ваши слова. Я никогда ни одной строки в жизни не напечатал, кроме как на русском языке; в противном случае, я был бы не художник, а просто - дрянь. Как это возможно писать на чужом языке - когда  и на своем-то на родном едва можешь сладить с образами, с мыслями и т.д.! Говоря прямо, это предположение не согласуется с эстетическим пониманием и критическим тактом, не однажды обнаруженным Вами в Вашем произведении»[11] Другой раз, в связи с тем, что в «Новом времени» А.С. Суворин поместил «Рассказ отца Алексея» в переводе с французского перевода (принятого им за  оригинал), Тургенев выразил резкий протест, обратившись с письмом в газету «Наш век» (1877, № 72). Там он писал: «Быть в состоянии писать и не иметь никакой оригинальности - эти два выражения в моих глазах  совершенно тождественны, а потому пользуюсь случаем и спешу заявить, что я никогда не писал (в литературном смысле слова) иначе, как на своем родном языке, уже с ним одним дай бог справиться - и мне это, к сожалению, не всегда удавалось»[12].

И еще - тремя годами позднее - та же мысль, только с еще большей резкостью: «Для меня человек, который считает себя писателем и пишет только на одном - притом своем родном языке, - мошенник и жалкая, бездарная свинья»[13].

С мнением Тургенева, отрицающего возможность литературного двуязычия, т. е. подлинно художественного творчества на двух языках, своеобразно перекликаются слова Достоевского о писательском безъязычии, о том случае, когда родной, русский, язык усвоен (с его точки зрения) неорганически и не спервоначалу,  а после французского: «О, разумеется, при большом желании и прилежании можно, наконец, перевоспитать себя, научиться даже до некоторой степени и живому русскому языку, родившись мертвым. Я знал одного русского писателя, составившего себе имя, который не только русскому языку выучился, не зная его вовсе, но даже и мужику русскому обучился - и писал потом романы из крестьянского быта. Этот комический случай повторялся у нас нередко». Отзыв этот, относящийся совершенно явно к Д.В. Григоровичу, означает - прежде всего на его примере - осуждение той широко распространенной в первой половине XIX века практики восприятия, при которой дети раньше и лучше узнавали французский язык, чем русский. Достоевский при этом утверждает как нечто необходимое для писателя и вообще для культурного человека примат родного языка над иностранным: «…только лишь усвоив в возможном совершенстве первоначальный материал, т.е. родной язык, мы в состоянии будем в возможном же совершенстве усвоить и язык иностранный, но не прежде».

Еще показательнее, чем подобные суждения, сама практика использования иностранного языка русскими писателями. Пушкин пишет на французском языке только некоторые (немногочисленные) заметки и литературные планы - вроде, например, конспекта драмы а папе Иоанне или известного варианта предисловия к «Борису Годунову» (в форме письма к Раевскому Н.Н.). В письмах он прибегает к французскому языку довольно часто, обращаясь либо главным образом к официальным лицам (к Бенкендорфу и др.), либо к великосветским знакомым (в частности, к женщинам - например Е.М. Хитрово); своей невесте он пишет по-французски, но, когда она становится его женой, Пушкин в письмах к ней полностью переходит на русский язык. Изменению языка соответствует и изменение содержания, и разница в стиле, вернее, в стилевой окраске. Письма к невесте на французском языке имели скорее условно-светский характер, и в них избегалась грубая «проза жизни».  В позднейших письмах к жене на русском языке эта проза жизни вступает в свои права не только в отношении содержания, но и формы его выражения: проявляются черты фамильярного просторечия.

Близкая к этому картина - в небогатом эпистолярном наследии Лермонтова, который пишет по-французски женщинам, в том числе и близким ему, как М.А. Лопухина и А.М. Верещагина, и иностранный язык здесь играет роль той условной формы общения, которая была принята в светском кругу.

Во всех упомянутых выше случаях двуязычия (либо многоязычия) русские писатели после родного языка всего охотнее обращались к французскому как к условно - привычному средству общения. Эта особая роль французского языка для русского литературного мира кончается в XIX веке.

Но случаи писательского двуязычия встречаются и позднее, правда, при ином, более пестром и разнообразном сочетании и взаимоотношении языков, среди которых французский, хотя и встречается, но уже не играет роли постоянного и обязательного партнера. Могут быть названы следующие имена: Бруно Ясенский, писавший на польском (родном для него), французском и русском, В. Ерошенко - на русском, японском и эсперанто, С. Шестаковский, приобретший известность как испанский писатель и писавший в то же время по-русски, Осип Дымов, писавший долгое время по-русски, а потом перешедший на еврейский, и некоторые другие[14]

Итак, Цаголов подводит нас к мысли, что, несмотря на ощущение русского языка родным, он, как осетин, все-таки несет в себе национальный морально-этический, духовный комплекс. Есть грань мироощущения, перед которой бессилен и могучий русский язык, несмотря на свою неисчерпаемую сокровищницу духовных ценностей. Эта «грань» в нашем понимании - «осетинское духовное эго» писателя, его внутренний, «истинно родной язык», который удерживается в нем  помимо его воли и сознания и, как сказал В.И.Абаев, «продолжает просвечивать сквозь наложившуюся оболочку новой речи».[15] Наглядно и восприятие «русскоязычной прозы» национальных писателей простыми читателями. Учитель русского языка и литературы из Днепропетровска С.Василенко делится своими впечатлениями в письме в редакцию журнала «Литературное обозрение»: «Нередко нерусские писатели пишут по-русски, пишут, свободно владея этим языком, сплетая его богатство и неповторимую самобытность культуры своего народа... В то же время я не могу сказать, что это  русская проза. Во всяком случае, я не воспринимаю ее как русскую прозу. И, наверное, это естественно: автор мыслит, чувствует иначе; другие жизненные краски, изобразительные средства, даже лексика порой иная».[16] Или, как только подметил В.М.Цаголов: «Мой родной язык во мне  - это язык моей  матери, моих  предков, и когда я слышу красивую, грамотную осетинскую речь, у меня теплеет душа» (стенограмма от 20.10.96 г.).

  Исходя из всего вышесказанного, мы можем сделать следующий вывод. Автор трилогии владеет первичной и вторичной языковыми системами. Причем первичный язык для автора - это русский, т.к. он связан с  мышлением непосредственно, т.е. он выражает мысль и является «действительностью мысли». Вторичным языком является для автора осетинский язык, т.к. он не связан с мышлением непосредственно. Но было бы неверным сводить многообразный национальный комплекс мироощущения писателя к понятию «вторичный язык». Нет! Под понятием «вторичный язык» в широком смысле мы видим бессознательно-интуитивное, истинно-национальное понимание вещей, явлений, событий, видим как чисто грамматическая, синтаксическая, логическая и смысловая связь слов русского языка  поглощается национальным идейным смыслом..  В.М.Цаголов , используя русский язык  в качестве первичного и определяющего момента, смог воплотить национальную эстетическую реальность осетинского народа  в  своем литературно-художественного произведении.

Примечания