Белоус Л.В.

 

Кавказ и кавказские горцы в повести

Бестужева-Марлинского «Аммалат-бек»

 

Кавказ – очень своеобразное явление во всех отношениях и смыслах. Понять его, пожалуй, дано лишь тем, кто прожил здесь очень много лет, успел сродниться с землей и людьми, населяющими эту землю. И тем не менее всегда интересно узнавать мнение тех, кто с Кавказом знаком поверхностно или чье отношение к этому краю носит предвзятый характер. Тем более интересна позиция писателя, который практически формировал общественное мнение в вопросах, касающихся Кавказа, россиян начала 19 века.

Речь идет о Бестужеве-Марлинском, чья повесть об Аммалат-беке имела когда-то буквально ошеломительный успех у русской публики.

Мы решили пронаблюдать, какими же представали кавказские горцы со страниц прозы Бестужева-Марлинского русскому читателю, как формировался образ кавказца, до сих пор  существующий во многих регионах России

Невероятно актуально звучат сегодня эпизоды повести, так или иначе связанные с взаимоотношениями России и Кавказа. Многие наблюдения Бестужева-Марлинского могли бы послужить предостережением, предупреждением современным политикам, имеющим дело с кавказскими горцами.

Бросается в глаза не просто отрицательное, а пренебрежительное отношение кавказцев к «этим немытым русским» (С. 154).

Вот одно из рассуждений Султан-Ахмет-Хана, героя повести, показательное для разговора об отношении дагестанцев к России: «Русский падишах дал мне чин, сардарь ласкал меня – и я был верен, покуда от меня не требовали невозможного или унизительного. И вдруг захотели, чтобы я впустил в Аварию войска, чтобы позволил выстроить там крепости; но какого имени достоин бы я стал, если б продал кровь и пот аварцев – братьев моих! Да если б я покусился на это, то неужели думаете вы, что мог бы это исполнить? Тысячи вольных кинжалов и неподкупных пуль устремились бы в сердце предателя – самые скалы рухнули бы на голову сына отцепродавца. Я отказался от дружбы русских, но еще не был врагом их, и что ж было наградой за мое доброжелательство, за добрые советы? Я был лично, кровно обижен письмом вашего генерала, когда предостерегал его… Ему дорого стоила в Башлах дерзость… реку крови пролил я за несколько капель бранчливых чернил, и эта река делит меня навечно с вами» (С.159).

В этом монологе – многое. И падкость предводителей горцев на чины и «ласку» (безусловно, материально выраженную) русских царей, и неверность, подлость, нежелание выполнять какие бы то ни было договоренности, и коварство, мстительность, жестокость, причем гипертрофированная: одно письмо, показавшееся Хану обидным, стоило русским десятков, если не сотен, человеческих жизней.

Бестужев-Марлинский постоянно подчеркивает ненадежность горцев, но, симпатизируя им все-таки, убеждает читателей, что ненависть к России насаждается институтом духовенства, представители которого на Кавказ попадали, как правило, из Турции.

К сожалению, не всегда возможно выяснить причины явления, в данном случае, ненависти к русским, важно,  что оно, явление, налицо.

Убеждая Аммалата в необходимости воевать с русскими, Ахмет-Хан приводит массу доводов, но последним, самым сильным из них, является следующий: «Мстить русским – святой долг». Этот довод сильнее традиций, любви, родства и даже памяти погибших.

Ситуация в горных аулах очень напоминает то, что происходит сегодня в чеченских селах и о чем мы ежедневно слышим в новостных передачах: горцы, описываемые Бестужевым-Марлинским, мирны только формально, на самом деле их аулы – притоны разбойников, которые, пользуясь доверием русских, сообщают единоверцам о движениях войск, о состоянии укреплений, прячут у себя участников набегов и их добычу, снабжают тех, кто скрывается в горах, едой и оружием, прячут и  перепродают в рабство пленных и так далее.

Бестужев-Марлинский опять находит горцам оправдание: «Правду сказать, местное положение их между двумя сильными соседями поневоле заставляет так коварствовать. Зная, что русские не поспеют из-за реки защитить их от мести горцев, налетающих, как снег, - они по необходимости, равно по привычке, дружат однокровным, но в то же время лисят перед русскими, которых боятся» (С.183).

Это первое оправдание. Весьма существенное, надо признать. Второе состоит в том, что  среди аульчан есть-таки несколько человек, истинно  преданных русским.

Но оба довода не могут повлиять на общий вывод писателя о так называемых «мирных» горцах: «Вообще, нравственность этих мирных самая испорченная:  они потеряли все доблести независимого народа и уже переняли все пороки полуобразованности. Клятва для них  игрушка, обман – похвальба, самое гостеприимство – промысел. Едва ли не каждый из них готов наняться поутру к русскому в кунаки, а ночью в проводники хищнику, чтобы ограбить нового друга» (С. 183).

Ненависть к русским настолько велика, что дагестанцы даже говорят: «Лучше найти воздушный гроб в хищной птице, чем отдать свой прах под ногу христианина». Тут надо обязательно иметь в виду, как важно для горцев предать тело умершего земле, а по вышеприведенному высказыванию получается, что не быть похороненным страшнее, чем быть похороненным христианами.

Есть и другая сторона проблемы – отношение русских к «азиатцам». В целом оно тоже может быть охарактеризовано как негативное. Достаточно вспомнить, сколько людей убеждали Верховского не доверять Аммалату. Но исключения есть. Сам Верховский – лучшее тому доказательство, хотя и он позволяет себе воскликнуть: «Все окружающее меня так дико или так ограниченно – что берет тоска и досада» (С. 193). И чуть позже полковник пишет своей невесте: «Трудно вообразить, еще труднее понять европейцу вспыльчивость необузданных или, лучше сказать, разнузданных страстей азиатца, у которого с самого младенчества одна воля была границею желаний» (С. 201).

Русские, долго прослужившие на Кавказе, как правило, горцам не доверяют: «Я измыкал свой век между татарами и удостоверился, полковник,  что безрассудно доверяться самому лучшему из них. Родной брат не безопасен, отдыхая на  руке брата» (С. 251).

В чем кроется причина взаимной вражды? Как объясняет это автор повести? Родина кавказцев бедна, но здесь они никому не кланяются, здесь они берегут свою волю, которую русские, по их мнению, хотят отнять.

Это житейское объяснение.

Есть в повести и религиозное: «Может ли существовать какая-нибудь священная связь с гяурами! Вредить им, истреблять их, когда можно, обманывать, когда нельзя, - суть заповеди курана и долг всякого правоверного!» (С. 230).

Третье объяснение – рациональное. Ахмед-Хан много говорит о том, что русские так же падки на деньги, так же склонны осуждать других, а не себя, так же ленивы, как кавказцы. Герой Бестужева-Марлинского не видит, что они сделали хорошего, чему научили горцев, какие ввели полезные законы. Русские на Кавказе, как говорит озлобленный Аммалат, «понемногу утопают в животном ничтожестве» (С. 233).

Политика русского правительства в отношении кавказских горцев звучит из уст Ермолова: «…Я  умышленно создал себе такую славу, нарочно облек себя ужасом. Хочу и должен, чтобы имя мое было для азиатцев верней, неизбежнее смерти. Европейца можно убедить, усовестить, тронуть кротостию, привязать прощением, закабалить благодеяниями – но все это для азиатца несомненный знак слабости, и с ними я, прямо из человеколюбия, бываю жесток неумолимо. Одна казнь сохранит сотни русских от гибели и тысячи мусульман от измены» (С. 198).

Жестокость Ермолова показана в повести на практике, когда он велит повесить трех из четырех пойманных разбойников, а четвертого отпускает, чтобы тот везде рассказывал о том, как грозный русский военачальник обошелся с его провинившимися товарищами.

 

Русские, в отличие от  кавказцев, в целом показаны с чрезвычайно положительной стороны. Верховский до такой степени добр, благороден и красив душой, что даже смущает окружающих. Аммалат говорит о нем: «Может ли такой человек, со всей своей добротою, понять страсть мою! Притом между нами столько разницы в летах, в  понятиях! Он убивает меня своим недоступным достоинством; и все это холодит мою дружбу, вяжет искренность» (С. 212). 

Верховский терпелив, умен, он умеет быть верным, он любит так, что даже у Аммалата его чувства вызывают восхищение. Волею судьбы невеста Верховского вышла замуж за другого, и он, как говорит Аммалат, имел хладнокровие подружиться с ее мужем, имел терпение быть часто наедине со своей возлюбленной, но ни словом, ни взглядом не изменить своему другу.

Письма Верховского овдовевшей возлюбленной, ставшей теперь его невестой, полны любви, нежности и восторга.

Сам Аммалат – не всегда показательная фигура для разговора о  кавказском характере. Нельзя забывать, что он влюблен, а, по мнению Бестужева-Марлинского, как истинного романтика, влюбленность человека в корне меняет характер. Влюбленный исповедует другую философию жизни. Он более раним, он надеется на взаимность. «С холодной кровью и глазам не верится, а полюбишь, так и чудесам станешь веровать,» (С. 210), - говорит писатель, передавая те ощущения, которые, по его мнению, переживает влюбленный человек.

Отношение влюбленного Аммалата к европейскому типу любви, как ни странно, сугубо негативное, хотя, казалось бы, он должен хорошо понимать тех, кто, как и он, испытывает муки страсти: «Откуда набрались европейцы фарсийского пустословия, этого пения базарных соловьев, этих цветов, вареных в сахаре? Не могу верить, чтобы люди могли пылко любить и плодовито причитать о любви своей, словно наемная плакальщица по умерших. Расточитель раскидывает сокровище на ветер горстями; любитель хранит, лелеет его, зарывает в сердце кладом!» (С. 205).

Кстати, реальное поведение Аммалата противоречит этому высказыванию. То ли он забывается в порыве нежности к Селтанете, то ли автор на какое-то время перестает считать его типично кавказским мужчиной, а изображает героя просто как чрезвычайно пылкого влюбленного юношу.

Аммалат очень радостно и смело открывает для себя новый мир, с которым он раньше совершенно не был знаком, мир мыслей. Происходит это открытие под чутким влиянием Верховского, очень трепетно оберегающего внутреннюю гармонию своего подопечного.

Любопытно, как Верховский характеризует Аммалата. Он считает юношу предобрым созданием, которое испорчено кавказскими предрассудками и воспитанием.

Аммалат умен, быстро схватывает все новое, но иногда упорно не желает принимать очевидные истины, которые противоречат его сложившимся убеждениям. Он, таким образом, упрям. Главное качество, выделенное русским офицером в Аммалате, - вспыльчивость. Его сердце готово вспыхнуть и «от солнечного луча, и от адской искры», что, как выясняется в конце повести,  и погубило бедного юношу.

 

Особый интерес представляют авторские примечания, которые носят познавательный характер и демонстрируют желание автора как можно ближе познакомить читателя России с экзотикой Кавказа. Примечания, как правило, слишком обширны, но автора извиняет то, что цель перед ним стояла не только сугубо художественная. Бестужев-Марлинский настолько увлечен тем, о чем он пишет, что он как бы взахлеб хочет поскорее поделиться с окружающими своими познаниями, а рассказать при этом хочется как можно больше.

Примечания иногда полемичны. Писатель спорит с другими художниками слова или историками, если считает, что те ошибались в трактовке поведения горцев или в других моментах. К примеру, описывая образ сидения у горцев, Бестужев-Марлинский ссылается на перевод Волынского летописца, выполненный Н.М.Карамзиным, и утверждает, что сидеть на корточках перед храмом для «азиатца» вовсе не так  унизительно, как считал автор «Истории государства Российского».

Автор «Аммалат-Бека» опровергает также общепринятое мнение, что крик «ура» введен Петром Первым, перенявшим его у англичан. Бестужев-Марлинский уверяет читателей, что «ур» означает по-татарски «бей», а значит крик этот используется в России скорее всего со времен нашествия татаро-монгол.

Порой полемические пояснения писателя связаны даже с грамматикой кавказских наречий: «Лар есть множественное число всех существительных в татарском языке, а потому бегляр значит беки, агалар – аги. Русские  по незнанию употребляют иногда и в единственном так же» (С.207).

Одно из примечаний носит прямо-таки концептуальный характер, характер научной гипотезы. Бестужев-Марлинский убежден, что Кавказские (Железные) ворота находились не в Дербенте, а в Дарьяле. Писатель ссылается в своих доказательствах на Плиния, Прокопа, грузинские летописи, что говорит о глубоком научном интересе к истории Кавказа и о  серьезности в подготовке к написанию кавказской были об Аммалате.

Примечания, как ни странно, позволяют характеризовать Бестужева-Марлинского как человека, обладающего чувством юмора и с иронией взирающего на окружающий мир. Писатель может подтрунивать не только над героями, рассказывая, к примеру, о том, что между мужскими и женскими панталонами нет никакой разницы, но для кавказских мужчин будет обидно, если это утверждать, но и над читателями: «В утешение тех, которые будут жаловаться, что автор переморил всех героев повести, он почтеннейшее извещает, что Селтанета находится теперь в цветущем здоровье и живет после погрома Терков русскими войсками у матери своей в Аварии» (С. 267).

Обобщающее заключение о Востоке, принадлежащее Бестужеву-Марлинскому, звучит так: «Изумительна неподвижность азиатского быта в течение стольких веков. Об Азию расшиблись все попытки улучшения и образования; она решительно принадлежит не времени, а месту» (С. 245).

 

В обычаях горцев для писателя и для его потенциальных читателей очень много необычного, поэтому ритуальная сторона жизни дагестанцев описана в повести очень подробно, можно сказать, скрупулезно.

Решения в аулах принимаются мужчинами, причем для этого они собираются в круг и долго разговаривают, стоя или сидя на коленях.

По обычаю, огромное внимание кавказские мужчины уделяют оружию и снаряжению, а конь вообще для горца – товарищ, друг, предмет гордости и каждодневной заботы. Даже седло на Кавказе украшается роскошной росписью, вышивкой, чернением и даже золотой насечкой.

Традиционно в описываемых аулах уважение к старшим, причем к старшим не только по возрасту, но и по положению в обществе. Более молодые, как пишет Бестужев-Марлинский, при появлении старшего встают, склоняются и прижимают правую руку к правому колену.

Почтение к старшим и вообще какой-либо порядок абсолютно не соблюдается в бою, где кавказцы часто даже мешают друг другу тем, что каждый хочет выделиться ловкостью, храбростью, да и жестокостью, безусловно, тоже.

В сражении кавказцы крайне бестолковы. Все предварительные договоренности в бою сразу нарушаются, повиновения никакого нет, а исход сражения, как правило, зависит от случая.

Очень много раз в повести говорится о священных для горцев традициях гостеприимства. Один из героев говорит даже, что скорее выдаст брата, чем гостя. Причем, Бестужев-Марлинский отличает обычаи коренные и привнесенные мусульманством, а гостеприимство сочетает в себе и традицию, и заповедь Корана: «У нас в горах и раньше курана ни один путник не выходил из деревни голоден или грустен; никогда не прощался без чурека, без благословения и без провожатого в напутье» (С. 161).

Традиционным для горцев является и коварство. Вот один небольшой, но очень характерный эпизод, описанный в повести.

«- Дай бог доброго пути, - молвил Нефтали, повторяя обыкновенный  привет встречи и, между тем, готовясь при первом неприязненном движении застрелить незнакомца» (С. 163).

Коварство граничит  с мстительностью, безусловно, свойственной кавказским горцам. Месть переживает поколения. Она священна.

Одной из самых характерных для кавказцев черт характера, ставшей традиционной в полном смысле этого слова, является свободолюбие. Горцы не признают над собой никакой власти. Бестужев-Марлинский пишет, что они бедны, но  храбры до невероятной степени.

Свободолюбие – стихия горцев. Смерть они ценят выше плена. И можно даже сказать, что на смерть идут охотно, если речь идет о возможной потере свободы.

Самое страшное обвинение для горца – обвинение в трусости. Нельзя не привести пространную, но очень показательную реплику Ахмет-Хана, обращенную к своим соплеменникам и риторически построенную абсолютно верно: «И вы, как буйволы, смотрите, когда вашего брата запрягают в ярмо,… когда вам в глаза смеются над вашими обычаями, топчут под ноги вашу веру!! И вы плачете, как старые бабы, вместо того, чтобы мстить, как прилично мужам! Трусы, трусы!» (С. 156). Это обращение построено чрезвычайно грамотно: здесь есть и оскорбление мужского достоинства («бабы»), человеческого достоинства («буйволы»), достоинства национального («смеются над вашими обычаями») и религиозного («топчут под ноги вашу веру»); есть здесь и обидные преувеличения («трусы» и так далее).

Но реплика имеет продолжение: «А у вас разве нет ружей, нет кинжалов? Не русские страшны – а вы робки. Позор мусульманам: дагестанская сабля дрожит перед русскою нагайкою. Вы боитесь пушечного грома, а не боитесь укоров. Ферман русского пристава для вас святее главы из курана. Сибирь пугает вас пуще ада… Так ли поступали деды ваши, так ли думали отцы?.. Они не считали врагов и не рассчитывали, выгодно или невыгодно сопротивляться насилию, а храбро бились и славно умирали. Да и чего бояться? – разве чугунные у русских бока: Разве у их пушек нет заду? Ведь скорпионов ловят за хвост!!!» (С. 156).

Здесь включаются недостающие, но важнейшие звенья в цепи доказательств необходимости вступить в столкновение с русскими: во-первых, пример предков («Да, были люди в наше время», - как сказал Лермонтов), а во-вторых, оскорбление противника и уличение его в слабости: русские – не из железа сделаны, у их пушек тоже есть слабые места и так далее.

 

Немало в повести рассуждений о вере кавказцев.  Описанные в «кавказской были» Бестужева-Марлинского горцы – мусульмане. Но они, по мнению автора, помнят христианскую веру. Писатель не раз подчеркивает, насколько «плохие» мусульмане получились из дагестанцев: они пьют водку и вино, а это существенное нарушение заповедей Корана.

Очень своеобразным кажется Бестужеву-Марлинскому отношение кавказцев к власти. «Делай со мною, что хочешь, но позволь мне делать с нижними, что я хочу», - таков основной принцип власти на Кавказе. Автор повести убежден, что именно такое положение с годами воспитывало в горцах привычку прятать свои мысли, как и свои деньги. Каждый с детства приучался лукавить, особенно перед сильными. Жители Дагестана, по наблюдениям Бестужева-Марлинского, шагу не ступят даром, воды не подадут, не надеясь получить что-либо взамен.

Горцы льстивы и склонны к обману, а если и оказывают услугу, то не иначе, как по расчету.

Все эти низкие страсти распространяются и на родственников. У горцев Дагестана сын – раб своего отца, брат – соперник брата. Никому доверять здесь нельзя, а заботиться  привыкли описываемые русским писателем аборигены только о себе.

Бестужев-Марлинский считает, что такой характер горцев – результат традиционного воспитания. Во-первых,  женщина-мать в доме находится на положении невольницы. Дети лишены ласки. Во-вторых, жесткие, а порой и жестокие условия жизни приучают мальчиков скрывать ото всех человеческие проявления своей души, в том числе даже слезы, связанные с физической болью. В-третьих, огромную роль в воспитании играет мусульманство, которое писатель называет «варварским  деспотизмом» (С.214).

В результате такого воспитания вырастают люди, для которых воровство в чужом селении – доблесть, а стыдно только быть уличенным в этом преступлении. Чтобы развить воинственный дух в молодых мужчинах на Кавказе, как описывает Бестужев-Марлинский, устраиваются своеобразные соревнования, скорее напоминающие бои, поэтому бытовые ссоры практически всегда кончаются ударами кинжала или перестрелкой.

Коварство горцев хорошо проиллюстрировано в повести характером Ахмет-Хана, который не просто коварен и хитер, а изощрен в своем обмане. Он так умело продумывает все детали своего дурного замысла, что не очень умный Аммалат просто не может не попасться на удочку. В результате и Аммалат, и Верховский погибают, но и Ахмет-Хан не остается в живых: его настигает кара небесная.

 

Одно из наиболее характерных для горцев качеств в представлении Бестужева-Марлинского – воинственность. Героиня повести спрашивает у мужа, когда перестанет литься кровь в горах. И тот отвечает очень выразительно и показательно: «Когда горные потоки потекут молоком и сахарный тростник заколышется на снежных вершинах». Всю эту цветистую фразу можно заменить одним страшным в данном случае словом: «Никогда».

В одной из ссылок писатель рассказывает о случаях, когда кавказцы, впадая в неистовство, рубили даже своих товарищей. Это не «безумная храбрость», как квалифицирует эпизод Бестужев-Марлинский, а скорее именно неистовая воинственность. Горцы воюют храбро и мужественно, но не всегда честно. Они позволяют себе убить спящего врага, подкрадываются исподтишка и могут быть коварными. Автор повести отказывает им в праве именоваться благородными воинами.

 

Горцы в большинстве своем были безграмотны, поэтому умение читать становилось предметом гордости одних и предметом зависти других. Часто, что подчеркивается в повести наблюдательным писателем, дагестанцы просто делали вид, что умеют разбирать буквы.

Кавказцы невероятно эмоциональны и несдержанны. Все добрые и злые чувства мгновенно выплескиваются наружу, они совершенно не могут их скрывать.

 

Экзотичным считает писатель не только положение женщины в горских селениях, но и взаимоотношения ее с мужчинами.

Горцы ничего женского не видят, кроме покрывала и бровей, разговаривать с чужой женщиной считается грехом, а браки заключаются исключительно по расчету. Разрешено многоженство, хотя об этом в повести упоминается вскользь.

В целом отношение мужчин к женщинам достаточно пренебрежительное, с ними, к примеру, не принято прощаться, даже если муж отправляется в поход надолго, а то и может не вернуться вообще.

Положение женщины в Дагестане плачевно. Писатель называет жизнь мусульманок одинокой и безрадостной,  что делает их злыми и коварными.

 Зато к оружию, коню и товарищу горцы относятся чрезвычайно серьезно.

К примеру, у горцев священной обязанностью считается похоронить своего убитого в бою товарища или родственника с честью, согласно обычаям, поэтому часто описываемые в повести дагестанцы бросаются в самую гущу сражения, рискуя собственной жизнью, чтобы выхватить из рук врагов тело собрата, порой десятками гибнут,  прикрывая труп погибшего.

По обычаю же, перед охотой участники мероприятия должны поклясться на Коране, что не выдадут друг друга, не покинут раненого или убитого, будут защищать друг друга, не щадя жизни. Тот, кто бросит товарища, наказывается очень жестоко: сбрасывается со скалы, как трус и изменник.

Оружие – тоже друг. Для черноты и предохранения от ржавчины клинки коптят и мажут нефтью. Оружие является лучшим подарком на Кавказе.

Оружием дагестанцы владеют мастерски. Черкесы, как называли всех представителей Северного Кавказа, не обнажают кинжалов до последнего мгновения, но уж если обнажают, то кинжал в опытной руке стоит и топора, и штыка, и сабли. По мнению автора повести, не верить в то, что кинжалом можно отрубить голову, могут лишь люди, не побывавшие на Кавказе.

Оружие могло стать предметом зависти, особенно если оно было выполнено каким-нибудь известным мастером и подписано им. Хороший кинжал, как говорили горцы, мог перерезать пополам гвоздь, как свечку.

Отношение к коню граничит с идолопоклонством. Конь – не просто товарищ, он надежный и преданный друг, что  редкость на Кавказе. Именно поэтому горец может остаться голодным сам, но найдет возможность накормить своего коня.

А уж если конь погиб, то это воспринимается как безусловная трагедия.

Аммалат-бек скорбит о своей лошади так: «Ты уж не будешь носить меня, как пух по  ветру,… ни в пыльном облаке на скачке, слыша за собой досадные клики соперников и восклицания народа, ни в пламя битвы; уже не вынесешь еще однажды из-под чугунного дождя русских пушек. С тобой добыл я славу наездника, зачем же мне переживать и ее, и тебя!» (С. 165).

Лошади заслуженно пользуются почетом и уважением. На Кавказе их воспитывают так, что они беспрекословно выполняют волю хозяина, предупреждают его желания. Если, к примеру, враги поблизости, то кони перестают издавать какие бы то ни было звуки и даже копыто на землю ставят осторожно.

 

Читателей, а еще больше читательниц, конечно, интересовала экзотическая одежда горцев. Бестужев-Марлинский описывает ее подробно и красочно: «Женщины без покрывал, в цветных платках, свернутых чалмою на голове, в длинных шелковых сорочках, стянутых короткими архалуками (тюника), и в широких туманах, сходились рядами, между тем как вереницы ребят резвились перед ними» (С.148). Описание, конечно, яркое, но обилие экзотической лексики, на наш взгляд, отнюдь не способствовало лучшему восприятию читателями текста произведения.

К примеру, в разговоре о мужском одеянии Бестужев-Марлинский использует следующие слова: чуха, галун, архалук, термалама, зильфляры, которые явно требовали пояснений, сносок или перевода, чего в тексте нет, а значит облик горца перед читателем предстает недостаточно наглядно.

 

Не обходит стороной писатель дагестанский фольклор. Даже эпиграфом к повести он  ставит надпись дагестанского кинжала, похожую на пословицу: «Будь медлен на обиду – к отмщенью скор!» (С. 147).

Немало в повести кавказских приветствий, которые, как известно, скорее похожи на афоризмы или поговорки: «Пусть песок засыплет глаза, которые не узнали своего старого господина!» (С. 241); «О, да падут на голову мою все ее болезни, да лягу я в гроб, если этим искупится ее здоровье» (С. 220); «Будь победитель!» (С. 157).

Одна из красивейших горских  пословиц говорит о смелости и свободолюбии кавказцев: «Орел любит горы» (С. 234).

 

Природа Кавказа может быть очень тихой и умиротворенной: «Все было тихо в селении и по горам окрестным; на дорогах и улицах ни души… стада овец лежали в тени скал… буйволы теснились в грязном водоеме у ключа, выставляя одни морды из болота. Лишь жужжание насекомых, лишь однозвучная песня кузнечика были голосом жизни среди пустынного безмолвия гор» (С. 160).

Пейзажи в повести до такой степени романтичны, даже сентиментальны, что в отрыве от всего остального текста по ним нельзя было бы даже сказать, что речь идет о Кавказе: «Мало-помалу, кудрявые растения расстилать начали свою зеленую пелену – то вея из трещин опахалами, то спускаясь с крутин длинными плетеницами наподобие лент и флагов. Наконец, они въехали в густой лес орешников, потом дуба, черешни и еще ниже чинара и чиндара. Разнообразие, богатство растений и величавое безмолвие сенистых дубрав  вселяло какое-то невольное благоговение к дикой силе природы. Порой из ночного мрака ветвей, как утро, рассветала поляна, украшенная благоуханным ковром цветов, не мятых стопою человека. Тропинка то скрывалась в чаще, то выходила на край утеса, и под ним в глубине шумел и сверкал ручей, то пенясь между каменьями, то дремля на каменном дне водоема; под тенью барбариса и шиповника. Фазаны, сверкая радужными хвостами, перелетывали в кустарниках;  стада диких голубей вились над скалами то стеной, то столбом, восходящим к небу, - и закат разливал на них воздушный пурпур свой, и тонкие туманы тихо подымались в ущельях: все дышало вечернею прохладою, незнакомою жильцам полей» (С. 167).

В этом описании природы много «красивостей», много экзотики, но Кавказа как такового нет. Есть «опахала», есть буйство растительности, а значит яркая и пестрая цветовая гамма, есть запахи, есть девственность природы, есть роскошь пурпура и нежность тонких туманов, есть даже невозможность понять этот пейзаж жителями полей, а не гор, но самих гор – нет.

Так или примерно так построены многие пейзажные зарисовки в повести. Вот еще один пример: «На треть агача расстояния от Хунзаха к западу есть развалины старинного христианского монастыря, уединенного памятника забытой веры туземцев. Рука времени, будто из благоговения, не коснулась самой церкви, и даже изуверство пощадило святыню предков. Она стояла цела между разрушенных келий и павшей ограды. Глава ее с остроконечною каменною кровлею уже почернела от дыхания веков; плющ заплел сеткою узкие окна и в трещинах стен росли деревья. Внутри мягкий мох разостлал ковер свой и в зной влажная свежесть дышала там, питаемая горным ключом, который, промыв стену, прислоненную к утесу, падал через каменный алтарь и распрядался в серебристые, вечнозвучные струны чистой воды – и потом, сочась в спаи плитного пола, вился ниже и ниже. Одинокий луч солнца, закравшись сквозь окно, мелькал и переливался сквозь зыбкую зелень по угрюмой стене, как резвый младенец на коленях столетнего деда» (С. 178).

Что может быть романтичнее развалин старого монастыря, стены которого увиты плющом, рядом – журчащий ручей с прозрачной водой. И, безусловно, одинокий луч солнца!

Именно на таком фоне Селтанета мечтает о своем возлюбленном. И автору важно не то, что действие происходит на Кавказе, а то, что мы имеем дело с юными влюбленными существами, отношения между которыми скорее похожи на то, что описывают в сказках о заключенных в башню принцессах и храбрых воинах, вызволяющих их оттуда.

Для кавказской природы меньше всего подходит эпитет «стыдливая», однако именно его Бестужев-Марлинский позволяет себе использовать. Некоторые пейзажные зарисовки не просто романтичны, красивы, удивительны, но и выполнены изобретательно. Нельзя не восхититься авторской находкой, когда писатель сравнивает два моря: Каспийское море и море, на которое похожа суша в дымке туманов: «Нижнее колышется, как вороненая кольчуга, верхнее ходит серебряной зыбью, озаренное полною луною, которая катится по небу, словно золотая чаша,  и звезды блещут  кругом нее, как разбрызганные капли. Каждый миг отражение лучей луны в парах ночи изменяет картины, упреждая самое воображение, то изумляя чудесностию, то поражая новостию. Иногда кажется, будто видишь скалы дикого берега и об них в пену разбитый прибой… Валы катятся в битву, буруны крутятся, всплески летят высоко; но безмолвно, медленно опадает волнение, и серебряные пальмы возникают из лона потопа, ветер движет их стебли, играет их долгими листьями, - и вот они распахнулись парусами корабля, скользящего по воздушному океану! Видишь, как он качается: брызги дождят на грудь его,  волны скользят вдоль ребер, и где он?.. где сам я?..» (С. 213).

Чрезвычайно красивый текст, где природа и человек слиты воедино, где море и воздух похожи друг на друга, где много военной терминологии (кольчуга, битва и т.д.), как нельзя лучше передающей дикую необузданность стихии во время шторма.

Описание рек Кавказа чрезвычайно оригинально. Бестужев-Марлинский начинает его с утверждения, что на Кавказе нет водоемов, в которые горы могли бы смотреться достойно. Озер, морей, прудов нет, а бурные реки мало похожи на зеркала. Терек сравнивается с мусульманином, потому что стремится на Восток; с усталым воином, который после бурного боя становится тих и спокоен; с работником, ворочающим огромные валуны и колеса водяных мельниц; с гением, черпающим силы у небес и борющимся с природой; с лютым зверем, ревущим от гнева; с адскими духами, пораженными мечами архангелов (С. 181-182).

 

Современного читателя не может не отпугивать в повести вычурность сравнений и метафор, излишняя цветистость, изысканность и слащавость языка повести. Вот несколько примеров, которые не могут не послужить иллюстрациями дурного вкуса в литературе, хотя нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что во времена Бестужева-Марлинского подобные обороты были не просто в ходу, но и считались модными, новаторскими. Пушкинская простота изложения станет считаться изысканной гораздо позже. Итак, примеры:

«Сколько раз жаждал  могильной тени, чтобы простудить в ней бедное сердце!» (С.221);

«Оба любовника не могли вымолвить слова, но пламенная речь взоров изъяснила длинную повесть, начертанную жгучими письменами на скрижалях сердца» (С. 225);

«Припоминаю себе каждую милую черту твоего лица, каждое положение твоего стройного стана… и эту ножку – печать любви, и эту грудь – гранату блаженства!» (С. 206);

«Я горел, как кадило,  зажженное лучом солнца, он пышет, как запаленный молниею корабль на бурном море» (С. 243);

«Смертная бледность бросила снег свой на лицо раненого» (С. 169).

Повести вредит излишняя страстность, которую в послесловии автор пытается оправдать так: «Пылкие страсти здесь вовсе не редкость, а мщение – святыня для каждого мусульманина» (С. 226). Чуть ниже Бестужев-Марлинский признается, что изменил некоторые реальные условия, легшие в основу сюжета,  именно «для большей игры страстей» (С. 266).

Писатель использует и ряд других романтических приемов. Это и обрамление в том числе. Эпиграф (надпись на дагестанском кинжале) повторяется в одном из последних абзацев повести.  Это и прием узнавания, когда по кинжалу и другим деталям читатель догадывается, что перед ним Аммалат-бек. Это и судьбоносные случайности. Именно брат Верховского, причем, похожий на него внешне, берется ухаживать за раненым горцем. Совпадение настолько кстати, что в реальность его просто не верится.

Бестужев-Марлинский частенько  отступает от истины в пользу романтизации текста. Вот, к примеру, эпизод, который просто невозможен для гордого и чопорного по отношению к женщинам кавказца, но писатель хотел подчеркнуть силу любви, пылкость и страстность Аммалата, отсюда – нереалистичность текста повести вообще, и данного крохотного эпизода в частности.: «Но Аммалат уже не слышал ничего более – он стремглав ускакал с дороги, словно зажженной искрами, сыплющими из-под копыт. Быстро прогремел он по извилистым улицам, взлетая на гору, спрыгнул с коня среди двора ханского и, задыхаясь, пробежал по переходам до комнаты Селтанеты, опрокидывая, расталкивая нукеров и прислужниц и, наконец, не приветив ни хана, ни жены его, прорвался до самого ложа больной и почти без памяти упал при нем на колени» (С. 223).

 

Таким образом, можно сказать, что повесть «Аммалат-бек», безусловно, не являясь созданием гениальным, выдающимся, безупречным с точки зрения литературного вкуса, все-таки заслуживает внимания современного читателя, во-первых, как ярчайший образец романтической повести со всеми ее достоинствами и недостатками, во-вторых, как пример описания жизни Кавказа русским неравнодушным наблюдателем первой половины девятнадцатого века.

 

Примечания:

 

Все сноски даются по следующему изданию:

Бестужев-Марлинский, А.А.. Повести и рассказы. М.: Советская Россия, 1976.