С. А. Айларова

 

КУЛЬТУРА ТРУДА И ХОЗЯЙСТВЕННОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ В ТВОРЧЕСТВЕ А.-Г. КЕШЕВА

 

          Рассуждения о труде и хозяйстве мы встречаем уже у «ранних» северокавказских просветителей. Так, например, обстоятельные характеристики хозяйственных занятий и промыслов адыгов у Хан-Гирея в его «Записках о Черкесии» дополняются сетованиями о неразвитости торговли и констатацией, что «господствующий класс в Черкесии» считает «земледельческие работы постыдными для своего сана»[1]. Но все же эта проблематика как бы на периферии творчества первых просветителей. В просветительстве 60-70-х гг. рефлексия о смысле трудовой деятельности и хозяйствовании горских народов обнаруживается как важная, если не центральная тема общественно-политической мысли.

          Актуализация этой проблемы в данный период понятна: капитализирующаяся Россия, осуществляющая буржуазные реформы, предъявляла к хозяйственной культуре вошедших в ее государственный и экономический организм горских народов все более возраставшие требования.

          Еще в дореформенные годы, накануне буржуазных преобразований в просветительской мысли происходит серьезный сдвиг, настоящий прорыв в осмыслении широких пластов трудовой деятельности. В творчестве А.-Г. Кешева, прежде всего в повести «На холме» представлена определенная моральная концепция о смысле трудовой деятельности основного производителя, мелкого земледельца, трудом которого создавались материальные блага, за счет чего жили все слои адыгского общества[2].

          Тема эта, ярко заявленная у А.-Г. Кешева, затем варьируется у всех просветителей пореформенного десятилетия, обретая новые смысловые оттенки и характеристики, и затем как эстафета передается интеллигенции 80 - 90-х гг.

          В письме к издателю своих ранних повестей А. В. Дружинину А.-Г. Кешев сделал характерное признание: «Я старался в заметках моих избегать всего, что выходит из повседневного быта черкесов, боясь обвинения в умышленном эффекте. Я желал бы представить черкеса не на коне и не в драматических положениях, как его представляли прежде, а у домашнего очага, со всей его человеческой стороною»[3]. Эти слова свидетельствуют не только о полемической направленности труда А.-Г. Кешева против традиций героико-романтического изображения горцев в русской литературе первой половины XIX века, но и говорят о стремлении познакомить русского читателя с неведомым ему пластом адыгского общества и культуры. Именно здесь, в горской крестьянской среде, живут те же общечеловеческие ценности трудовой культуры, которые лежат в основе социального бытия и экономического благосостояния всех известных в истории обществ.

          В дореформенном адыгском обществе хозяйственная культура также оказывается связанной с социальной иерархией, с существованием двух субкультур — господствующих и трудящихся классов, с самым противоречивым отношением к труду и собственности. «И вот тут резко отличаются друг от друга два слоя, образ жизни которых характерен для докапиталистического быта: господа — и масса народная; богачи — и бедняки; сеньоры — и крестьяне; ремесленники — и торговцы; люди, ведущие свободную, независимую жизнь, без хозяйственного труда, — и те, кто в поте лица своего зарабатывают хлеб свой, люди хозяйства»[4]. Этим субкультурам присущи разные ценностные ориентации, мотивации, стереотипы поведения, отражающие их жизненные цели и стремления. Соответственно, в контекстах этих субкультур ценности труда, профессионализма, собственности, богатства занимают разное место.

          Господствующие классы ориентированы на поддержание своего статуса. Свойственное им высокомерное, презрительное отношение к труду, бережливости, расчетливости вызвано стремлением отделить себя от низших трудящихся. Последние, напротив, возводят свой трудовой и скромный образ жизни в ранг добродетели. Крестьяне, ремесленники, торговцы и т. п. образуют субкультуру, которую исследователи называют комплексом «мещанских добродетелей» (мещанских в социологическом, историческом, а не ценностном содержании этого термина)[5].

          Итак, в повести «На холме» перед нами адыгские крестьяне-холмовники (так по месту традиционного собрания называет их А.-Г. Кешев). «Это особенный мирок, мало в чем похожий на прочие классы аульного населения», — замечает автор. «Заседатели холма, состоящие исключительно из людей работающих, из крестьян и тех обедневших дворян, которым судьба всучила в руки лопату и топор... из людей, следовательно, более положительных...»[6], — по большей части на холме обсуждают свои хозяйственные проблемы и дела: наем сторожей для охраны урожая, предстоящий покос, нехватки зерна, поденная работа в русской станице. Здесь высоко ценят умелые руки, высокий профессионализм во всяком деле. «Сам, брат, трудись, и будешь со временем мастер», — повторяют на холме. В среде работящей части аула «одна хорошая спина из крепкого дерева ценится дороже всяких оружий с богатыми насечками, дороже самой изящной конской сбруи. Заседателям холма решительно нет никакого дела до тех идеалов, которые неотвязно преследуют сословие дворян, причиняя ему нередко большие неприятности. По их мнению, нет ничего соблазнительнее славы бочара Яхьи, арбяного мастера Чоры и неутомимого косца Хожи, на которых они взирают не без некоторой зависти и искреннего сожаления, зачем Аллах не дал им искусства этих достойных удивления мастеров»[7]. Поэтому холмовники «питают неодолимое отвращение к сословию праздных, занятых одними лошадьми и оружием дворян»[8].

          Несколько позднее, уже будучи редактором «Терских новостей», Кешев давал блестящую характеристику уклада жизни адыгского дворянства, свободного от хозяйственных забот, презирающего любое занятие, кроме военного, заполняющего свой досуг праздными разъездами, пиршествами и набегами. «Черкесский дворянин привык издавна ценить выше всего на свете коня и винтовку. Считая для себя унижением заниматься какой-либо работой по хозяйству, он не стыдился только одного — чистить своими руками благородную спину коня, заботливо ухаживать за ним и дома, и в поле, выметать аккуратно каждое утро и вечер его стойло. Конь и винтовка были, по его мнению, единственными предметами, которым мог, не роняя своего достоинства, посвящать все свое внимание и попечение. Молодой человек, желая пройти науку наездничества, заключавшую в себе всю сумму необходимых для него в жизни знаний и качеств, поступал в раннем возрасте ко двору какого-нибудь влиятельного, составившего себе имя отборного наездника, князя в качестве оруженосца, смотрел за его лошадьми, прислуживал за столом, но никогда не позволял себе сесть в арбу и поехать за дровами. Лишь то, что имело непосредственное соприкосновение с наездничеством, вытекало из его потребностей, этикетов, было благородно и сообразно с честью и достоинством звания дворянина. Все же остальное предоставлялось на долю несвободных людей»[9].

          Через всю повесть «На холме» проходит тема противостояния в маленьком аульном мирке двух различных этосов (совокупности нравственных представлений) — рыцарского, аристократического, который представляют «обитатели кунацких», и «мещанского», крестьянского — воплощенного в холмовниках. «У заседателей холма свой взгляд на вещи, свои идеалы, прямо противоположные стремлениям, воззрениям и идеалам кунацкой»[10]. Они действительно по-разному понимают и долг, и честь, и достоинство. Если реальное или мнимое оскорбление чести у дворян обязательно заканчивалось кровавой мясорубкой мести, то на холме существовало гораздо более человечные «законы мести и примирения, не похожие на законы кунацкой»[11].

          Мораль дворян вся держится на стремлении к славе, непомерном честолюбии, расточительной щедрости, а главное, презрении к труду. Сословная честь и достоинство личности здесь выше любых материальных благ, самой жизни. Напротив у холмовников мы видим трудолюбие, практицизм, бережливость, осторожность, приземленность. Идеал каждого холмовника — скромный, но надежный достаток — результат собственных усилий, защищаемый от превратностей жизни умеренностью и благоразумием труженика.

          Именно труд, постоянная хозяйственная деятельность в основе достоинства и самоуважения адыгских крестьян-холмовников. «Вся желчная ирония их языка направлена исключительно на сословие, обитающее в кунацкой; на него они смотрят с пренебрежением, как на что-то весьма негодное и непрочное, чье существование находится в их мозолистых руках»[12]. Каждый холмовник смотрит на своего господина-дворянина «несколько покровительственным взглядом, как на человека, зависящего от него в материальном отношении»[13]. И хотя традиционный адат (адыге-хабзе) давал дворянину право жестоко наказать непокорного крестьянина — убить его, это нисколько не делало холмовников униженными и покорными. Гордый адыгский крестьянин «никогда не позволит ему (дворянину — С. А.) возложить десницу на свою физиономию»[14]. Он не выносит также разных кличек, вроде: «Эй, человек! Эй, чурбан!» — и откликается только на свое настоящее имя. И не случайно Кешев подчеркивает: «Я сам, несмотря на то, что дышал довольно долго европейским воздухом, следовательно, нахватал бездну гуманных идей, научился истинному уважению человека только здесь, в ауле»[15].

          Итак, труд, труд и снова труд — таков пафос повести. Но подлинно творческими потенциями, по мысли Кешева, обладает только свободный труд. И здесь показателен образ Исмеля — почтенного, авторитетного старика-холмовника. В молодости он был холопом одного ветренного дворянина, «который в погоне за дворянской славой разорился вконец на щедрые подарки и на угощения многочисленных друзей своих»[16]. Проблемы свои дворянин решил, отпустив на волю своего зажиточного холопа со всем семейством, удержав за собой все его имущество. «Исмель же, вырвавшись на волю, как говорится, с голыми руками за пазухой... принялся неутомимо работать, как только может работать человек для себя (курсив мой — С. А.). Года два пас он аульное стадо, и у него явилась пара быков; одно лето караулил по ночам пчельник соседа, и у него появились ульи; затем нанялся он на год в пастухи овец у одного богатого обывателя аула. Через несколько лет усиленных, не охлаждаемых нечем трудов, он успел не только обзавестись новым хозяйством, но и стал наравне с зажиточнейшими семействами аула»[17].

          Именно свободный труд в основе и личного достатка, и общественного богатства, почета и уважения. Ум, практицизм, хозяйственная хватка, продуманность всех его слов и поступков снискали Исмелю высокую репутацию и почтение со стороны аульчан. Не случайно и сам автор признает, что подобных людей трудно отыскать «в обществе несравненно более образованном, чем серый кружок холма»[18].

          Таким образом, налицо определенное понимание смысла трудовой деятельности: не захват чужого, а созидание материальных ценностей собственным трудом. В отличие от дворян, регулярно пускающихся в грабительские набеги, холмовники не обнаруживают никаких поползновений на авантюрные предприятия — «темные ночи не производят на заседателей холма никакого воспламеняющего действия, не возбуждают в их груди беспокойного желания пошарить маленько вокруг себя»[19].

          Крестьяне-холмовники мало заботятся о красоте, внешнем этикетном блеске и славе. В их этосе нет места щедрости. И автор не решается осудить их «за материальное направление мыслей и подобострастное поклонение мамону»[20]. И добавляет: «Я, хотя и не имею чести принадлежать к этому почтенному сословию, не могу без ужаса представить себе, чтобы произошло на адыгской земле, если бы все холмовники вдруг переменили свой взгляд на жизнь и вместо воловых рогов ухватились бы за конские гривы. Но, к счастью нашему, о подобной перемене нет и помысла в головах холмовников. На их плечах лежит пока существование целого аула. И если гордые джигиты, обитающие в кунацких, фантазируют на свободе о блестящей славе наездника, о красивых конях, дорогих винтовках, и считают чуть ли не бесчестьем провести темную ночь под кровом своей кунацкой, то всем этим они, без сомнения, обязаны заседателям холма»[21].

          По всей видимости, в основе столь глубокого скепсиса и неприятия дворянства и дворянской морали адыгским крестьянством в середине XIX века должны были лежать глубокие исторические причины — не только «извечная» полемика этих двух субкультур. «Самая покорность и молчание (крестьян — С. А.) дышат неутолимой критикой против тех, кому они покоряются и перед кем молчат»[22]. Вхождение северокавказских народов в состав мощного российского государства подорвали общественно-историческую роль господствующих классов. До прихода в регион России военные функции аристократии, функции обороны и ведения войны представляли как бы особый военный пласт в трудовой деятельности. Так, масса народа должна была пахать землю, пасти скот, заниматься ремеслами; другая его часть должна была охранять границы и вести войну, за это ее деятельность и должна была оплачиваться трудовым народом. Выделение военной функции — это взаимовыгодный и рациональный процесс, обогащающий общую трудовую деятельность. Такое разделение принималось народным сознанием, и выступало как богоданный и справедливый феномен.

          Но с приходом России на Кавказ военные функции аристократии потеряли смысл аспекта трудовой деятельности, само дворянство превращалось в паразитирующую часть общества, во что-то «негодное и непрочное», его социальные привилегии и претензии уже еле терпелись и держались еще силой обычного права.

          А.-Г. Кешев пытается понять причины ухода с исторической арены горской аристократии, трагического несоответствия и непонимания ее новых общественных требований. «Черкесы, как и все народы имели свой героический период, когда умение обманом или мечом добывать средства к существованию, естественно, сделалось необходимой принадлежностью человека в такую эпоху. Но Кавказ подпал под власть России, рыцарские правила столкнулись с новым, враждебным порядком и рушились, а вместе с ними, разумеется, исчезла и законность насильственного присвоения чужой собственности; место ее заступила необходимость честного труда. Кавказская молодежь, воспитанная преданиями прошедшей жизни, не могла вдруг приняться за соху, или вступить в воинские ряды своих завоевателей. Соха не соответствовала ее аристократическим наклонностям, а служба под знаменами иноверцев запрещалась религией, да и гордость не позволяла; и вот из прежних героев образовалась шайка беспорядочных людей, которая, боясь заслуженного наказания, прячет концы своих непозволительных похождений как можно дальше»[23].

          Адыги, несмотря на все своеобразие их истории, проходили те же ступени в социально-экономическом, политическом и культурном развитии, что и другие народы мира. Однако встреча с другой, более развитой цивилизацией проблематизировала многие традиции аристократического наездничества с его грабительскими набегами и захватом добычи. В европейской цивилизации, в русло движения которой вместе с Россией втягивались и северокавказские народы, уже господствовали другие ценности, другие нормы и законы.

          Просветитель мечтает о том, чтобы традиционная для адыгов предприимчивость, направленная на непроизводственные виды деятельности, например, на организацию военных походов, переориентировались на хозяйственную деятельность, как это произошло в европейском буржуазном обществе[24]. Но для этого в сознании адыгов должна произойти переориентация ценностей, пересмотр идеалов наездничества. «Порок этот будет существовать до тех пор, пока не искоренится пагубное убеждение, что воровство есть признак удальства и предприимчивости. Такое убеждение составилось не сегодня и не вчера, оно имеет историческое значение»[25].

          Надо отметить, что в общественном сознании всей добуржуазной эпохи превалировал аристократический, рыцарский этос, на смену которому приходит мещанский, буржуазный этос. Нормы мещанской морали существовали издавна, с глубокой древности, и во всех обществах, но они находились на заднем плане, периферии общественного сознания. В Новое время они просто выходят на передний план, перемещаются в центр. В европейской буржуазной культуре ценности трудолюбия, практицизма, рациональности, бережливости впервые в истории из ценностей локальных субкультур становятся базовыми и всеобщими[26].

          Мещанские добродетели с их повседневным практицизмом рассматриваются исследователями как одна из предпосылок становления капиталистической хозяйственной культуры, как благоприятная почва для ростков «капиталистического духа». Однако это его необходимое, но не достаточное условие — для развития капиталистической хозяйственной культуры они должны соединиться с «предпринимательским духом», должны быть дополнены активными, достижительными, творческими ориентациями, включать в себя мотивацию выхода за пределы повседневности в сферу расширенного производства[27].

          И в этой связи интересен сюжет о характере крестьянского хозяйствования. А.-Г. Кешев акцентирует на нем внимание, выделяет этот сюжет.

          Крестьяне сокрушаются, что ежегодно испытывают недостаток проса. Частенько из-за недостатка запасов зерна их посещал голод, «да иногда такой страшный, что родители продавали детей за мерку проса... От таких уроков они вовсе не думали быть осторожнее на будущее время»[28].

          Рассказчик интересуется, почему не сеют проса больше, ведь «земли довольно»? Отвечая, крестьянин пытается осмыслить причины ежегодного недостатка хлеба («отчего мы не сеем вдоволь проса»?). «Зачем я, безумный, спрашиваю себя, не наполнил прошлый год своего амбара просом? — говорит крестьянин-холмовник. — Постой же, думаю, уж поумнею на будущий год непременно; не случится со мной такая глупость. И как ты думаешь — поумнею ли я на самом деле? Нисколько. Выйдем опять в поле, вспашем по две полоски на быка; глядишь, там семян не достанет, там плуг нужно починить, у одного быки очень устали, а другой жалуется на нездоровье; вот и начинаем спрашивать один другого, не слишком ли много засеяно? Еще, бог знает, уцелеет ли оно от града, саранчи, засухи, скота, того, другого. Смотришь: соседние пахари собрались уже домой..., с песнями да стрельбой в деревянного оленя... Ну, разумеется, при виде такого веселья, всякий спрашивает себя и других: неужели мы хуже своих соседей работали, что должны вернуться домой позади их? Нет, не бывать этому! Доканчивайте живее работу...»[29].

          Подытоживая свои размышления, крестьянин успокаивает и себя и своих аульчан: «Предки наши не больше нас сеяли, однако нам еще не приходилось слышать, чтобы хоть один из них умер с голоду»[30].

          В этом сюжете блестяще раскрыта особенность традиционного хозяйствования, которое ориентировано в первую очередь на выживание и удовлетворение первичных потребностей; производить или зарабатывать сверх физически необходимого представляется бессмысленным и нерациональным. Крестьянин перенимает от старших профессиональное мастерство, навыки ведения хозяйства вместе с орудиями труда, сохраняя и передавая их своим детям в неизменном виде. «Хозяйствуют эмпирически, традиционно; это значит: так, как переняли от отцов, так, как этому научились с детства, как привыкли. При принятии решения о том, прибегнуть ли к известной мере, к известному действию, смотрят прежде всего не вперед, не на цель, спрашивают не исключительно о целесообразности этого мероприятия, но оборачиваются назад и смотрят на примеры прошлого, на образцы, на опыт»[31].

          Да, крестьянское хозяйствование рутинно, но само его существование, наличие этих работящих, жизнерадостных, полных достоинства людей — крестьян-холмовников — является для Кешева гарантом того, что адыги, как народ, этнос — выживут в новой исторической ситуации, сумеют приспособиться к новым реалиям, войдут в число экономически процветающих наций. В пользу этого говорит и открытость крестьянского общества, любознательность крестьян, их способность воспринимать новые потребности, отсутствие самодовольства. Холмовники обнаруживают живой интерес ко всякого рода европейским техническим новинкам и усовершенствованиям, слухи о которых доходили и до далекого Кавказа. «Сколько есть на свете чудес, какие и во сне никогда не приснятся нам. А мы не шутя уверены, что мудренее  нас никого уж и быть не может на свете», — говорит один из холмовников. Ему вторит другой: «Чем же мы гордимся? Живем мы в таких жилищах, в каких шехеры посовестятся и лошадей держать». «Наша жизнь, — заключает третий холмовник, — так же далека от жизни шехеров, как небо от земли»[32].

          Огромным импульсом к обновлению хозяйствования адыгов является общение с русскими поселенцами, жителями соседних казачьих станиц. Это всегда контакт с более развитой хозяйственной культурой, приобщение к торговым, меновым связям. Адыгские крестьяне понимают это и сами. «Да у нас по крайней мере есть одно утешение, какого не имели предки наши: у нас теперь соседи — дети Иванычей, — говорят холмовники. — ... Без них что бы с нами было?»[33] И хотя как мусульмане крестьяне-адыги не настроены превозносить веру и уклад жизни русских соседей, но навыкам хозяйствования и выгоде торговых связей отдают должное. «Русские во многом полезны нам. Что ни понадобится, бежим тотчас к ним. Бабы наши соберут десятка два яиц, масла, кур, — все это ведь деньги, чистые деньги. Да и сам хоть от скуки нарубишь воз дров и повезешь в станицу, или копну сена — вот и холст на рубаху, да мерка муки. Да что ни возьми — всему есть цена. Только не сиди развеся уши».[34]

          И не случайно, отмечает А.-Г. Кешев в рассказе «Два месяца в ауле», села, соседствующие с казачьими станицами, зажиточны и благоустроенны. «В целом ауле не найдется двух-трех семейств, ничем не занимающихся, ничего не имеющих. У последнего бедняка есть две-три коровы и пара волов. Много... значит для мирного аула соседство казачьих станиц, куда жители сбывают за хорошую цену свои домашние продукты»[35].

          Всемерное развитие торговли выступает для Кешева важнейшим средством воспитания этнической и религиозной терпимости, обеспечения победы (если воспользоваться определением К. Маркса) «предприимчивости над героической ленью»[36]. Торговля способна строить многонациональную хозяйственную кооперацию, она для просветителя — основа цивилизованной внесиловой интеграции Кавказа с Россией.

          Кешев оценивает станичную ярмарку, на которой черкесы, абазины, ногайцы торгуют бараньими шкурами, курчавыми бурками, седлами отличной работы — «тут все, что может производить горец». Душа радовалась, пишет он, при виде этой смешанной толпы. «Торговля — лучшее средство к сближению народов: в ней исчезает все, что разъединяет их друг от друга. Торговля приучит черкеса к честному труду и тем обеспечит его существование: вызовет в нем дух предприимчивости, сметливости и все то, что до сих пор сокрыто в его богато одаренной натуре. Торговля изгонит из его головы те беспокойные, отжившие понятия, которые ставят его в прямое противоречие с настоящим положением дел. Торговля, наконец, введет в семейный быт черкеса неизвестные доселе удобства, изменит к лучшему семейные и общественные отношения, отодвинет на задний план винтовку...»[37]

          Именно через посредничество торговли, формирующей новые потребности, и возможна реальная коммуникация национальных культур, прежде замкнутых религиозных и культурных организмов. Поэтому Кавказская война для него — «длинный ряд кровавых и бесполезных столкновений» –– «...путем торговли и мирных отношений гораздо легче достигается цель, чем оружием. Армянский купец безопасно проникает уже в самую глубь враждебного населения Кавказа и встречает радушное гостеприимство, тогда как вооруженный отряд каждый клочок земли покупает ценой крови и тяжких лишений. Почему? Потому что купец доставляет вещи, необходимые для домашнего обихода; а потребности черкеса, с водворением русского владычества, быстро возрастают»[38].

          Несколько лет спустя А.-Г. Кешев, редактор «Терских ведомостей», обращался уже к оценке крестьянской реформы и некоторых аспектов пореформенного развития кабардинского крестьянства в библиографической заметке на статью Н. Ф. Грабовского «Экономическое положение бывших зависимых сословий Кабардинского округа»[39]. Оценивая факт личного освобождения крепостных как глубоко благотворный, он пишет: «...люди, находившиеся всю жизнь под гнетом крепостной зависимости, привыкшие работать не для себя, не по собственной охоте, а для других и по принуждению, очутившись вдруг на свободе, должны... чувствовать себя точно в таком же положении, как и человек, вышедший из душной темницы после продолжительного пребывания там»[40].

          Но приобретение после реформы личной свободы не послужило гарантией улучшения экономического положения бывших крепостных, а сделало его, во многом, бедственным, прежде всего ввиду «уплаты ими (бывшими зависимыми сословиями — С. А.) большей части своего имущества в выкуп бывшим владельцам». Кешев видит грабительские черты крестьянской реформы, поставившей бывшего крепостного лицом к лицу с нищетой, лишившей его необходимых орудий труда, без которых все его начинания на поприще «свободного труда» могли окончиться крахом. «...Теперешние средства кабардинских крестьян едва ли окажутся достаточными для сколь-нибудь прибыльного занятия хлебопашеством, особенно посевом пшеницы, — отмечает он, — потому что для этого нужно по крайней мере запастись предварительно несколькими парами волов, семенами, земледельческими орудиями и пр.»[41]

          Реформа, имевшая в перспективе цель сделать хозяйство кабардинца товарным, ориентирующимся на рынок, в то же время, ввиду своего крепостнического характера, лишила его материальных возможностей воспринять более рентабельные формы хозяйства.

          Автор рецензируемой статьи Н. Ф. Грабовский, давая верную и сочувственную картину тяжелого экономического положения кабардинцев, склонен был во многом объяснять это ленью и нерадивостью кабардинского крестьянства, которой способствовала благодатная равнинная природа Кабарды. Возражая ему, Кешев указывает прежде всего на социальные причины нищеты пореформенной кабардинской деревни. «И в самом деле, — пишет он, — ведь ни одной же леностью и непонятливостью объясняется существование неимущих классов. По большей части люди и рады бы трудится, да на каждом шагу встречаются им непреодолимые преграды, то в виде сложившегося веками неравенства в пользовании различного рода вещественными и невещественными благами, то в виде сетей, хитро расставленных насилием и плутовством для эксплуатации простодушной массы»[42].

          Кешев видит двойственный характер реформы, с одной стороны освобождающей крестьянина, а с другой — грабящей — и в этом проявление замечательной трезвости публициста. Все причины нищеты пореформенного кабардинского крестьянства для него сводятся к остаткам крепостного права, психологически парализующего бывших зависимых крестьян. Со временем преимущество свободного состояния, дающего возможность объединить труд и хозяйствование, обязательно скажется. А пока, считал А.-Г. Кешев, народ «и сам еще не определил своего положения, не принял окончательного решения идти по известному направлению». Новые экономические тенденции не прояснены, новый уклад жизни только определяется. «В таком именно переходном состоянии находятся некоторые из туземцев, (между ними и кабардинцы) — и нам кажется, в этом, а никак не в свойствах народного характера, следует искать разгадку их кажущейся недеятельности»[43].

          Тема труда и хозяйственной деятельности занимает важное место в творчестве адыгского просветителя. Накануне проведения буржуазных преобразований экономики и быта горских народов, т. е. на переломе развития, возникает необходимость обновления трудовой и хозяйственной культуры. Просветитель понимает, что только положительное отношение к труду, его высокий статус на шкале ценностей адыгской культуры определит успех социально-экономического развития. Он анализирует национальные традиции хозяйствования и отмечает важность воспитания культурных установок на бытовое обустройство, повседневный практицизм и рационализацию хозяйства. Он мечтает о предприимчивости как базовом принципе хозяйственной деятельности адыгов.

          Подъем экономических сил народа, становление современного хозяйствования для просветителя – основа интеграции адыгов не только в социальный и хозяйственный организм России, но и в европейскую цивилизацию.

 

 

Примечания: